— …ну, хотя бы души Данкана Парринга. Моя параллель с Шекспиром нисколько не натянута, Свичнет. Плотно спрессованный смысл ее фраз, каламбуры, сам ритм — все шекспировское.
— Так читай же.
— Начинаю! Письмо не датировано, но, как легко видеть, начато на пароходе вскоре после того, как Парринг рыдал, стоя на коленях в триестской канаве, или (если ты предпочитаешь его собственную тщеславную версию) выкупался в венецианском Большом канале. Не считая этой подробности, письмо Беллы не противоречит его письму и даже подтверждает один факт, который он счел галлюцинацией. Но оно настолько же превосходит послание Парринга, насколько Евангелие от Матфея, которое содержит Нагорную проповедь Христа, превосходит Евангелие от Иоанна, где ее нет. Я не ошибся, Свичнет? Ведь тебя до отвала напичкали Библией в школе. Это у Марка или у Луки говорится…
Я сказал, что если он сейчас же не начнет читать, я взломаю буфет с портвейном сэра Колина. Он ответил:
— Начинаю немедленно! Но позволь мне прежде дать письму Белл заглавие, которое ей не принадлежит, но которое подготовит тебя к восприятию всей безмерной шири, глубины и высоты того, что тут содержится. Я озаглавлю письмо СОТВОРЕНИЕ СОВЕСТИ. Слушай.
Он прокашлялся и начал читать — отчетливо и торжественным тоном, который показался мне театральным. В дальнейшем чтение несколько раз прерывалось сдавленными рыданиями. Письмо я привожу не так, как написала его Белла, а так, как оно прозвучало в его передаче.
ПИСЬМО БЕЛЛЫ БАКСТЕР: СОТВОРЕНИЕ СОВЕСТИ
14. Глазго — Одесса: игроки
Мой милый Бог, на синем-синем море Я наконец могу начать письмо. Несчастный Парень беспробудно спит И рад прервать свое туда-сюда — Глупец немало глупостей наделал. Мне кажется, уж век прошел с тех пор,
С той мягкой теплой тихой светлой ночи,
Когда, дохнув на Свечку хлороформом,
По лестнице порхнула к Парню я.
Стрелою кеб нас к поезду помчал,
Где мы, в вагоне окна занавесив,
Всю ночь пар-пар-пар-парились на пару
Дорогу всю до Лондона, а утром
В гостинице «Сент-Панкрас» взяли номер.
И Данкан говорил еще о свадьбе!
Я — ни в какую, Свечку успокой.
Ты, Бог, не парил никого ни разу
И, может быть, не знаешь, что мужчина
После восьми часов сплошной парьбы
Лежит пластом и ни на что не смотрит.
Так что назавтра я была сама
Себе хозяйка. Посмотревши город,
Я разбудила Парринга пить чай.
«Где ты была?» Я рассказала. «С кем?»
«Одна». «И я, ты думаешь, поверю,
Что за день ты не встретила мужчину?»
«Я миллион их встретила, пожалуй,
Но говорила только с полицейским,
Дорогу спрашивала в Друри-Лейн».
«Еще бы! С кем же, как не с полицейским!
Они ведь удальцы как на подбор.
Да и гвардейцы хоть куда ребята,
Все ищут молодых да безотказных.
Небось и «полицейский» твой из этих,
Ведь форму спутать ничего не стоит».
«В своем уме ты? Чем я провинилась?»
«Признайся мне — я у тебя не первый!
Ты перепробовать успела сотню!»
«Не сотню, нет. Я, правда, не считала,
Но уж никак не больше полу ста».
Он взвыл, скривился, начал на себе
Рвать волосы, а поостыв, пустился
В расспросы. Так я поняла впервые,
Что целованье рук он не считает
Любовью, только всовыванье третьей
Мужской ноги, что лишена ступни.
«Коль так, мой милый Парень, будь уверен,
Что я любила одного тебя».
«Бессовестная шлюха! — возопил он. —
Не ври. Давным-давно ты не девица!»
Не сразу стало ясно мне, о чем он.
Выходит, если женщина без пары
Жила и Парня не нашла себе,
То у нее в любовном углубленье,
Куда потом челнок свой он погрузит,
Должна быть колеистая перепонка,
Которой не нашел он у меня.
«А шрам?» Он показал на белый след,
Что, от кудрей любовных начинаясь,
Идет, как Гринвичский меридиан,
И надвое мне чрево рассекает,
Что вороху пшеницы уподобил
Премудрый Соломон во время оно.
«У всякой женщины есть этот шрам».
«Нет! — Парень возразил. — Лишь у такой,
Кому разрезали живот, чтоб вынуть
Младенца». «Коли так, то это было
Д— Т-К— Т— У-Б-Г — до того,
Как треснула у Беллы голова».
Я тонкий шов дала ему пощупать,
Что окружает череп мой кольцом.
Тут он сказал со вздохом: «Яраскрыл
Тебе все тайные мои мечты
И темные дела. Но почему же
Ты о своем не говорила прошлом,
Вернее, об отсутствии его?»
«Ты времени для этого мне не дал,
Сам говорил, не закрывая рта.
Я видела, что не нужны тебе
Ни прошлое, ни чаянья мои,
А только то, что для паръбы потребно».
«Да, я мерзавец! Я достоин смерти!»
Он зарыдал, стал кулаками в грудь
Себя лупить, потом, спустив штаны,
Меня он быстро-быстро начал парить.
Я гладила его и утешала
(Ведь он ребенок), и еще одна
Была у нас парьба, теперь потише:
Да, в этом он неистощим, но, Свечка,
Читая эти строки, не грусти.
Хоть нужен Парень женщине, но любит
Она того, кто ждет ее и верит.
Бог, у меня и вправду был ребенок?
И если да, то что же с ней теперь?
Я почему-то знаю — это дочь.
Вместить такую мысль мне не под силу.
Быть может, позже до нее дозрею.
Ты видишь, Бог, что я у оке не та?
Не только о себе я стала думать.
Я думала о Свечке, хоть его
Здесь нет, и утешать его пыталась.
Боюсь того, что вызреет во мне
От мыслей о потерянной дочурке.
Вот странно: Парринг с разумом дитяти
Пустоголовую заставил Белл
Сочувствовать другим. Я расскажу
О том, как я в Швейцарии его
Заботливою нянькой опекала.
Когда приехали мы в Амстердам, Там его мучила все та же ревность. Он за руку держал меня все время, Лишь выпустил, когда пошел к врачу, Меня оставив подождать в приемной. Он летаргией называл усталость, Вполне естественную. Человеку Порою нужен отдых и покой. Но врач ему такие дал пилюли, Чтобы совсем не отдыхать. И вихрем-Пошли бега, соборы, мюзик-холлы, Кафешантаны. Стал он белый-белый, И лишь глаза, как фонари, горели: «Силенки есть еще! Вперед! Вперед!»
Спасибо, милый Бог, что научил Меня ты сидя засыпать. В трамваях, На пароходах, в кебах, в поездах Пришлась твоя наука очень кстати.
И все-таки мне сна недоставало.
Я помню, вечером второго дня,
Как мы с ним оказались за границей,
Он слушать Вагнера меня повел.
Казалось, этому конца не будет,
И стоило лишь мне сомкнуть глаза,
Он локтем в бок меня: «Не спать, смотреть!»
Я стала спать с открытыми глазами.
Я скоро научилась спать и стоя,
И на бегу, носясь повсюду с ним.
Во сне ему я даже отвечала —
Ведь требовалось лишь «ты прав, мой милый».
Конечно, кое-где я просыпалась —
В отелях, например, или на почте,
Чтобы тебе отправить телеграмму,
Пока он маме телеграмму шлет,
Еще я просыпалась в ресторанах,
Во франкфуртском зверинце и в немецком
Игорном доме —расскажу об этом.
Там разбудил меня, наверно, запах.
Отчаяньем там пахло, как в зверинце,
И жалкой, боязливою надеждой;
Еще — прокисшей и несвежей страстью
(Был третий запах смесью первых двух).
Но, может быть, мой нюх преувеличил —
Глазам открычся светлый-светлый зал.
Ты помнишь, как водил меня на биржу?
Тут было очень на нее похоже *.
На золотисто-кремовых колоннах
Держались бело-голубые своды,
Хрустальные переливались люстры
И освещали все дела внизу,
Где шесть столов стояло и в рулетку
Изысканная публика играла.
Вдоль стен на алых плюшевых диванах
Сидели зрители, и я средь них.
А Парринг — тот стоял со мною рядом,
Смотрел на ближний стол во все глаза
И бормотал: «Понятно. Все понятно».
Мне показалось, что, как я, во сне
Он говорит с открытыми глазами,
И я сказала ласково, но твердо:
«Пошли в гостиницу, мой милый Данкан,
Там ты поспишь». Он на меня воззрился
И, медленно качая головой,
Ответил: «Рано. Рано. Кое-что
Еще мне надо сделать. Я ведь знаю,
Что ты и в грош мои мозги не ставишь,
Считаешь их ненужным дополненьем
К тому, что между ног моих торчит.
Так знай же, Белл: мозгам моим открылся
Великий ФАКТ, что нарекли невежды
УДА ЧЕЙ. Ясно вижу я теперь,
Что БОГ, СУДЬБА. УДАЧА и ВЕЗЕНЬЕ —
Лишь жалкие слова, лишь облаченье
НЕВЕЖЕСТВА. Ты, женщина, стой с краю
И наблюдай за тем, как я играю!»
Мы подошли. Примолк нестройный гул.
Все взгляды — к нам. Один подвинул стул.
Он пробурчал: «Спасибо», и — за дело.
А я стояла сзади и смотрела.
Милый Бог, я устала. Время позднее. Трудненько подражать Шекспиру, если ты женщина с трещиной в голове и даже не знаешь грамматики; однако я замечаю, что буквы у меня становятся меньше. Завтра мы причалим в Афинах. Помнишь, как века тому назад мы были там с тобой по пути в Загреб и Сараево? Надеюсь, Парфенон за это время починили. Теперь тихо пристроюсь рядом с Парнем, а о его беде расскажу завтра; конец этой записи я обозначу звездочками.
Покинув Константине… как там дальше?
На том же русском корабле плывем
Теперь к Одессе, миновав Босфор.
Свеж: и приятен воздух, небо чисто.
Укутав горемыку своего,
На палубе его я усадила,
А то бы он весь день лежал на койке
Да Библию читал. Теперь он вновь
Стал говорить о том, что мы с ним пара,
И умолять о «вечных узах». Брр!
Ведь радости парьбы не обуздаешь
На время даже, что уж там не вечность.
И как же мне в его башку втемяшить,
Что я уже сговорена с другим?
Толпа, что собралась вокруг рулетки, Лишь издали изысканной казалась. Конечно, были там и богачи В роскошных шелковых жилетах, фраках И дамы в низко вырезанных платьях. Там были люди среднего достатка, Рантье, священники и коммерсанты, Опрятные, серьезные донельзя, Иные с женами. А бедняков Сперва не различала я (конечно, Людей в лохмотьях не пускачи в зал). Но, приглядевшись, стала замечать Где латку, где залоснившийся ворот И наглухо застегнутый, чтоб скрыть Несвежее белье. Кто побогаче, Клал золото, кредитные билеты; Попроще люди клали серебро, А перед этим думали подолгу; Беднейшие на стол кидали мелочь И бледные, с горящими глазами, Как Парень мой, смотрели на игру. Быстрее всех с деньгами управлялись Богатые, и нищие, и те, Кто превращался из одних в другие; Все ж, будь он голь, богач иль середина — Ошеломлен, неистов, позабавлен — Будь молод, стар или в расцвете лет — Француз, испанец, немец или русский, — Будь даже англичанин (эти редко Играли, лишь смотрели свысока) — Любой из них был словно тронут порчей. Я поняла, в чем дело, но не раньше, Чем совершилось то, что совершилось.
