Кондратьев произнес ровным голосом:
— Это приказ Дугласа.
— Боже, Дуглас! Давайте бинокль, черт с вами…
Вера слезла с кровати, взяла бинокль, замерла в неестественной позе у шторы. Кондратьев тихо вышел из комнаты, и скоро до Веры донесся шум воды. Она вздохнула. Жизнь упрощается так стремительно, что иногда даже Вера не поспевает за этим процессом.
Она вспомнила историю, которую рассказывали как-то раз в дружеской компании немолодые супруги, сбежавшие от революции явно по недоразумению: оба были из мещан, а буря большевизма прихватила их в Финляндии. Они оглянуться не успели, как очутились за границей. Потом, правда, опомнились и уехали в Париж.
«Мы с Марьей Михайловной, помню, когда познакомились, гуляли почти полдня… Все наговориться не могли, — рассказывал, посмеиваясь, муж. — Но ближе к обеденному часу гляжу, стала моя Марья Михайловна угрюмой, сердитой даже, на меня не смотрит и явно таит какую-то мысль. Ну, думаю, не угодил! А у самого в животе колики: мало что нервничаю, так еще и, простите за подробность, в туалет хочется. Мы ведь водами угощались, мороженое ели, сами понимаете… Я тоже стал отрывист. И все пытаюсь понять, чем же я ее обидел!»
«А я иду и думаю: только бы не описаться, — со смехом подхватила Марья Михайловна. — Сказать-то ему не могу: дескать, желаю отойти в кусты…»
«Надо было в ресторацию зайти, чтобы повод отлучиться нашелся, — продолжал муж, — а ресторации кончились: мы из Озерков дальше забрели, там уж рестораций не было… Ужас, в общем! Теперь-то все гораздо проще…»
Да, теперь проще, думала Вера не без досады. Ей почему-то остро захотелось вернуться в те годы, когда жизнь обставлялась большим количеством условностей.
Седов, как обычно, спустился вниз проводить своих приятелей. Те жили в другом отеле, попроще. Они распрощались. Седов на время задержался внизу. Подставил лицо ветру. Вера почти въяве ощущала этот ветер, теплый, сильный, таящий в себе обещание прекрасной жизни. Затем он повернулся и вошел в отель.
Вера опустила бинокль.
Вошел Кондратьев, пахнущий дешевым мылом.
— Почему вы не ведете наблюдение?
— Не знаю… Мне как-то страшно. Я боюсь его, Кондратьев.
Кондратьев выхватил у Веры бинокль.
— Это он должен нас бояться. Ложитесь спать! Завтра вы должны выглядеть свежей. У вас, кажется, действительно глаза воспалились.
* * *
Пока Седов с друзьями плескался в море, Вера с Кондратьевым находились на наблюдательном посту — в шезлонгах. Вера всегда любила отдыхать на пляже.
Еще в детстве, в Крыму, когда родители возили девочку в Коктебель. Там были чудесные разноцветные камушки. Вера собирала каждый день новую коллекцию и укладывала их в коробочки, а наутро полностью разоряла старую коллекцию и создавала новую.
Вся беда была в том, что мокрые камушки были яркие, красивые. Особенно пестренькие, которые почему-то назывались «черепахами». А высохшие — становились тусклыми и скучными. Поэтому каждое утро, открыв коробку, Вера испытывала глубочайшее разочарование. И, желая отомстить камушкам за это, выбрасывала их вон, в мусорную кучу, и скорей уходила с гувернанткой на пляж — за новыми…
Однажды она рассказала о своей беде. И притом не гувернантке и не маменьке, а совершенно незнакомым людям. Случилось это так. Вера в шляпке и прехорошеньком купальном костюмчике подбирала камушки и разговаривала с ними. Она хотела знать: точно ли они не обманут, не потускнеют? И вдруг заметила, что на нее смотрят юноша и девушка, такие молодые, что совсем недавно они были детьми. «Наверное, они знают», — подумала Вера и подняла к ним лицо.
И точно, девушка подошла и спросила:
— Ты, наверное, жалеешь, что камни, высохнув, становятся некрасивыми?
Вера кивнула, пораженная. Эта девушка, коротко стриженная, в балахонистом белом платье, босая, показалась ей похожей на фею. Вера даже спросила:
— Вы — фея?
— Разумеется, — серьезно ответила девушка. — Я морская фея. Я открою тебе важную тайну. Если ты захочешь, чтобы камушки снова стали яркими, намочи их. Можешь полизать — и все вернется. Ты можешь носить море за щекой, имей это в виду!
После чего морская фея отвернулась, взяла юношу за руку (несомненно, своего смертного возлюбленного!) и увлекла за собой. Они скрылись мгновенно, а Вера осталась на морском берегу, вооруженная новым знанием.
Странно: столько лет не вспоминала об этой встрече, а теперь вдруг вспомнила, да так ясно, словно все произошло вчера.
Она встала, с отвращением посмотрела на Кондратьева. Тот читал газету и поверх листа внимательно следил за Седовым. Находиться вблизи этого человека, да еще после того, как вспомнились Крым, маменька, юноша и девушка на пляже — было немыслимо. Вера произнесла:
— А знаете, Кондратьев, вы ведь вчера ночью опять разговаривали во сне…
Кондратьев смешно встрепенулся:
— На каком языке?
В его глазах появилась паника.
Вера сказала:
— По-моему, на китайском…
Кондратьев успокоенно нырнул обратно в газету:
— Какие еще китайцы… отродясь не было.
Она шагнула к воде.
— Вы куда? — полетело ей в спину.
— Топиться… — не оборачиваясь, отозвалась Вера.
На Кондратьева эта выходка, как всегда, не произвела ни малейшего впечатления.
— Долго не купайтесь, — предупредил он из-за газеты. — Они скоро должны идти обедать.
«Иди к черту», — думала Вера. Миг — и Кондратьев, и Седов, и вообще все лишнее исчезло, сменившись серебристой русалочьей игрой на поверхности необъятного моря. Поднимая брызги, Вера вбежала в воду и поплыла.
Наконец она устала плыть. Легла на воду, повернув голову, посмотрела в сторону берега. Желтая полоска с рассыпанной по ней житейской суетой осталась далеко-далеко. Полосатые шезлонги, кабинки для переодевания, легкие, смятые ветром ситцевые кафе, мгновенно нагревающиеся «прохладительные» напитки… Люди, шагающие по пляжу птичьей походкой, вытаскивая ноги из песка, и где-то среди них — надоевший Седов с компанией и скучный Кондратьев…
Далеко-далеко… Над Верой — безмятежное небо, кругом — только вода и тишина. Море, источник вечного беспокойства и шума, сделалось нынче, в силу какого-то собственного лазурного каприза, источником вечной тишины. Вера чувствовала себя погребенной между морем и небом, спящей царевной в хрустальном гробу — и тотчас поняла: никогда царевна не чувствовала себя такой умопомрачительно живой, как тогда, в хрустальном гробу, в ожидании поцелуя. Это ожидание могло длиться и годы, и века. Для спящей время не имело значения. Она была погружена в средоточие жизни, у нее впереди имелась целая вечность. Точнее даже, две вечности: одна — ожидания, другая — любви.
Когда вдали послышался треск мотора, Вера поначалу не обратила на это внимания. Звук был далекий, деликатный. Но затем он начал проявлять настойчивость, а после — и назойливость; он усиливался, приближаясь.
Тело Веры, с раскинутыми руками и ногами, качнулось: ее задело волной. Она открыла глаза. Вовремя! Прямо на нее летела прогулочная моторная лодка. Сидевший в лодке явно не замечал купальщицу. Еще мгновение, и он налетит на нее, и тогда катастрофа станет неизбежной. Вера взмахнула руками, ударила по воде, чтобы отплыть. Она понимала, что уже поздно: лодка в любом случае заденет ее.
И вдруг мотор стих. В одно мгновение, как по волшебству. Вера не сразу осознала тишину, в ушах у нее продолжало греметь, сердце стучало в самом горле. Развернувшись и остановившись, лодка качалась на волнах.
Вера наконец пришла в себя.
— Вы что, с ума сошли? — закричала она.
Лодка накренилась, и над бортом показалось лицо лодочника.
— Дайте руку.
Вера машинально протянула ему руку. Она узнала не голос, не лицо даже, а прикосновение — то самое.
Болевич смотрел на нее из лодки, озабоченно нахмурясь.
— Давайте же руку, скорей.
Рывком он втащил ее в лодку. Под ногами зашаталось, волны мелко, остро застучали о дно. Болевич обхватил Веру за талию одной рукой, другой дернул мотор; взревев, лодка ожила и умчалась прочь, поднимая широкий веер воды с догоняющим беглецов маленьким, ярким обрывком радуги.
Вера наконец устроилась удобнее. Болевич все еще обнимал ее; она ощущала тепло его пальцев сквозь купальный костюм и льнула к нему всем своим изголодавшимся естеством. Ветер овевал ее лицо, шарил в светлых, быстро высыхающих волосах. Вера сделала негодующее лицо:
— Что это значит, Болевич?
Он не отрываясь смотрел на бескрайнее, залитое сиянием вечного полудня море.
— Это значит, что я люблю тебя. Я люблю тебя, Вера!
Она тихо вздохнула и тоже стала смотреть на море.
Только один день. После сверкания моря — благородная тусклость мореного дуба; и везде едва уловимый соленый запах, запах свежести.
