— Можно я сяду с тобой? — тихо спросил Прифен.
Рамон сел возле Жаки, а Прифен занял место рядом с Дени. Пьеро внимательно, как всегда, смотрел на Наполеона. Дени нащупал его руку.
— Ладно, забыли, — прошептал Пьеро. — Просто ты чересчур раздухарился. Мы друзья, не беспокойся, мы всегда будем настоящими друзьями.
Вот он какой, Пьеро.
Весь остаток дня Дени чувствовал себя подавленным. Эта история потрясла его. Не столько потому, что она была отвратительной сама по себе, сколько из-за слов Прифена, сказанных в часовне. Они то и дело звучали в его голове.
«Я подумал, что здесь мне будет лучше. Я подумал, что здесь спокойно. Я подумал про часовню и начал плакать…»
Эти слова били Дени наотмашь. Он внезапно захотел вернуться к тому, что потерял, — к своим недавним молитвам, к своим устремлениям к Богу и к тому спокойствию, которое испытывал, когда чувствовал себя безгрешным. Теперь он был всего лишь несчастным, нечестивым, мерзким, проклятым. За последние дни он совершил тягчайшие грехи, даже грех кощунства, и не испытывал ни капли раскаяния.
«Я подумал, что здесь мне будет лучше…»
Он был таким же отвратительным, как Дебокур, таким же изгоем.
Теперь он никогда не сможет стать, как другие — молиться в часовне, причащаться с чистой совестью, чувствовать себя легким, переполненным счастьем, как бывало прежде. Тошнит, сейчас вырвет…
В пять часов, во время самостоятельных занятий, Дени оставил на столе письмо с просьбой об исповеди и заметил, что Прифен оставил такое же. Листки собрали, отнесли священникам исповедникам. Среди урока вызвали Прифена, и Прифен пошел исповедаться. Дени просто не мог не попросить об исповеди, хотя еще не знал, о чем будет говорить. Когда Прифен вернулся, Дени увидел, что теперь тот успокоился и выглядит счастливым. Дени прочитал про себя молитву и почувствовал, что делает это искренне. Ну, не то чтобы совсем искренне, но почти. Он изо всех сил старался не думать о сестре Клотильде.
За ним пришли довольно поздно, и Дени медленно поплелся по коридорам к комнате отца Пределя. Подойдя к двери, он не осмелился постучать. Спустился в безлюдный двор. Небо было голубым, вечер все не наступал. Дени пошел к крану — попить воды, но его стало мутить даже от воды. Он подумал, что предпочел бы пойти исповедаться отцу Эрве. Отец Эрве ни разу его не исповедовал, так было бы проще.
Отец Эрве преподавал у них математику. Он был высокий и худой. Когда он шел, его тело словно извивалось под узкой сутаной. Ему придумали кличку Угорь. Дени хорошо его знал. Иногда они разговаривали после занятий. Но он ни разу не исповедовал Дени, и Дени подумал, что лучше будет пойти к нему.
Он, не торопясь, вернулся в здание. Как только мог медленно дошел до комнаты отца Эрве. Ему уже расхотелось исповедоваться. Он понял, что вся его искренность куда-то улетучилась. Он снова чувствовал себя в объятиях подруги. Тщетно пытаясь отогнать греховную мысль, Дени постучал в дверь.
— Войдите, — громко сказал священник.
Дени вошел и, повернувшись спиной к исповеднику, закрыл за собой дверь. Когда тот наконец увидел лицо мальчика, то присвистнул.
— Что-то случилось?
— Да нет, — сказал Дени через силу. — Я должен был исповедаться у отца Пределя.
По знаку священника он опустился на колени. Почувствовал на лбу дыхание — смесь табака и эвкалипта.
— Что с вами? — сказал отец Эрве.
Он осенил крестным знамением голову мальчика и, закрыв глаза, тихо произнес короткую молитву.
— Вы так сильно согрешили?
Дени не ответил.
— Слушаю, малыш.
Дени подбирал слова. У него еще осталась эта привычка. Такие привычки не исчезают. Начать с мелких грехов, немного помедлить, быстро перечислить серьезные и, не торопясь, завершить исповедь оставшимися мелкими. У Дени еще осталась эта привычка.
— Прежде всего, я каюсь в гордыне, — сказал Дени.
— Да, — сказал священник, не открывая глаз.
— Я очень часто впадаю в ярость.
— Да.
— Я… Я уже две недели не молился. Я совершил кощунство.
— Какое кощунство?
Дени глубоко вздохнул.
— Причастие, — сказал он. — Я совершил смертный грех и, несмотря на это, причастился.
— Какой смертный грех, малыш?
— Блуд. И у меня были дурные мысли, и я…
Он замолчал в ожидании чего-то, что не приходило.
— Вы были там один? — наконец спросил священник.
Дени посмотрел на распятие на стене и больше не отводил от него взгляда.
— Один и… с женщиной.
— В вашем возрасте! Что вы делали с этой женщиной?
Дени больше не мог отвечать. Слова застревали в горле, и снова подступала тошнота.
— Нужно сказать мне, дитя мое. Вы, должно быть, очень несчастны.
— Да нет, не очень, — неожиданно для себя ответил Дени.
— Вы не сожалеете?
— Сожалею, святой отец.
— Всем сердцем?
— Да, святой отец.
Он постарался изо всех сил думать, что сожалеет, но у него ничего не получилось. Он испугался, что в довершение всего совершит второе кощунство.
— Чем вы с ней занимались?
— Она моя любовница, — сказал Дени.
— Ваша кто? Бедный малыш, вы наверняка не понимаете значения этого слова. Это она вас вовлекла? Делала какие-то жесты, произносила смущающие слова? Это у нее тоже было впервые?
Дени мгновение колебался, потом подумал, что колебаться глупо.
— Да, — сказал он.
— Но это очень серьезно! Это ваша родственница? Кузина? Ваша ровесница?
Священник открыл глаза, и Дени почувствовал на себе его взгляд. Он отрицательно качал головой при каждом новом вопросе.
— Чем занимается эта девушка?
— Я… я не знаю. — Потом, спохватившись: — Не могу этого сказать.
— Вы должны мне сказать. Вы ведь верите в тайну исповеди?
— Да, святой отец, но…
— Так нужно, дитя мое.
— Она монахиня, — сказал Дени легче, чем ожидал.
Священник ничего не отвечал несколько секунд. Когда Дени наконец осмелился на него посмотреть, он увидел его удивленные, широко раскрытые глаза, словно он воспринял признание Дени не как смертный грех, а как нелепую историю. По крайней мере, так показалось Дени.
— Вы не должны больше видеть эту несчастную, — сказал наконец священник. — Она живет в нашем городе?
— Я не стану вам этого говорить, — сказал Дени.
— Нет, обязательно скажите.
— Да, она живет в нашем городе.
— Хорошо. Это все?
— Я солгал своим родителям. Я чревоугодничал.
— Да.
— Я дерзил учителям. Кажется, все.
Наступила бесконечная пауза.
— Вы должны обещать мне не видеться больше с этой женщиной.
— Обещаю вам, — сказал Дени.
— Вы должны обещать мне даже не думать о ней, только вспоминать ее в своих молитвах, чтобы ей отпустили ее грехи.
— Обещаю.
— Вы тридцать раз переберете четки, читая молитвы и прося прощения у Всевышнего. Господь беспредельно милосерден. Повторяйте за мной слова покаяния.
Дени прочел молитву вместе со священником и — наверное, тут не обошлось без лукавого — смысл всех произнесенных слов даже не задел его сознания. Затем отец Эрве отпустил ему грехи.
— Идите, дитя мое, и больше так не грешите, — закончил он. — И впредь приходите ко мне, не мешкая.
— Спасибо, святой отец, — сказал Дени. И поднялся.
Выходя, он посмотрел на священника. Отец Эрве стоял, пристально глядя на него с озабоченным видом, словно что-то ускользало от его понимания.
В пустой часовне, возле статуи Мадонны, Дени опустился на колени — именно тут стоял на коленях Прифен. Он обхватил голову руками и начал читать Ave. Но не мог ни произносить молитву, ни вдумываться в ее слова.
Дени вспомнил о своем кощунстве и больше не сожалел о случившемся. Снова и снова перед ним возникало лицо сестры Клотильды, и внезапно он почувствовал горечь: она уже ждет его, а он к ней не придет.
«Всевышний. Сестра Клотильда была чистым восторгом для меня, Всевышний таким никогда не был. Всевышний. Пройти свой путь со Всевышним и забыть сестру Клотильду. Ничего больше. Всевышний. В эти дни я был счастлив и спокоен. Счастлив, как никогда. Всевышний не дает мне такого счастья. Он дает мне радость — тревожную, робкую. Но, Господи, я же живой, я хочу живую радость».
Опять тошнота, с самого утра.
«Я глупый. Из-за дурацкой истории я совершаю глупые поступки. Из-за истории, которая меня совсем не касается, я испорчу собственное счастье, свое счастье. Любовница. Смысл слова. Не видеть ее больше. Глупо. До чего же самодоволен, этот Эрве. До чего же все самодовольны.
Нет. Подумай хорошенько, ты, флюгер. Допустим, все верно. Но это не важно. Я больше не жалею. Уверен — ни о чем не жалею».
