Она посмотрела на часы Дени, поцеловала его руку. Потом побежала в соседнюю комнату. Он встал и оделся. Он слышал, как она выдвигает ящики и насвистывает.
— Что ты там делаешь? — сказал он. — Ты вернешься? Я уже сто лет тебя не видел.
Он прислушался, но ничего не услышал.
— Любимая, — сказал он.
Она стояла в дверях, одетая в платье Мадлен — в шотландскую клетку, собранное в талии.
Он сел на кровати и засмеялся.
— Мне это не идет? — сказала она. — Ну, скажи, не идет?
Она подошла к нему, обняла за плечи.
— Я рассержусь, — сказала она, — перестань смеяться.
Он поднял глаза и увидел, что она покраснела, что ей неловко. Он обнял ее, посадил на колени.
— Не сердись, — сказал он. — Ты чудесная. Мне это больше нравится, чем твое монашеское платье.
— А прическа? Волосы слишком короткие.
— Я сказал тебе, что у тебя чудные волосы.
— Они вырастут.
— Я же сказал, что не хочу, чтобы они отрастали. Я тоже должен рассердиться?
— Нет, — сказала она, — ты такой милый, когда злишься. Мы больше не будем расставаться.
— Не будем.
Она встала, растерянная.
— Придется.
Он покачал головой, бросил в нее подушкой. Но ей не хотелось играть. Ей было грустно. Она отдала ему подушку, переоделась в свое длинное белое платье.
— Сестра моя, — сказал он.
— Прошу тебя, дорогой.
— Да, — сказал Дени, — я чувствую себя полным идиотом, когда говорю это.
Сидя на кровати, он достал пачку сигарет из кармана брюк. Она посмотрела не него:
— Ты куришь?
— Иногда, — сказал он. — Я меняю их на шоколад у одного приятеля.
Она внезапно поняла, насколько нелогично ее сознание: она сделала его своим любовником, но чудовищным ей казалось не это, а то, что в его возрасте он начал курить.
Ей пришлось сесть.
— Что такое? — сказал он. — Ты себя плохо чувствуешь? Почему ты так побледнела?
Она вынула сигарету у него из руки, побаюкала его в своих объятьях.
— Все нормально.
— Ты о чем-то думала.
— Да, о твоем возрасте, о своем…
— Из-за сигарет?
Она опустила голову.
— Не думай об этом, — сказал Дени. — Ты ошибаешься, дорогая. Я кашляю, когда курю, но я уже не ребенок. Разве я ребенок, дорогая?
— Нет.
Он увидел, что она снова улыбается. Она сказала:
— Мы всего-навсего большие дети, и ты, и я. Одного возраста.
Она посчитала на пальцах:
— Три месяца. — И добавила, поскольку он отстранился: — Останься еще немного. Выкури сигарету. После этого пойдем.
Он сел возле нее на пол, протянул ей спички. Она зажгла сигарету, подала ему.
— Буду ждать тебя в пансионе завтра вечером, — сказала она. — Поторопись. Так медленно тянется время…
— Знаю, — сказал он, — я приду очень скоро.
— Ты не сердишься на меня за то, что было? Я не должна была грустить.
— Больше не думай об этом, — сказал Дени. — Ты чудесная маленькая женщина. Ты мне кажешься такой милой.
— Люблю тебя больше всего на свете.
— Знаю, — сказал Дени, — прекрасно знаю. Ты и впрямь чудесная маленькая женщина.
Казалось, май пройдет так же, как и другие месяцы. Город погрузился в жару, прохлада осталась только на тенистых улицах. Но в этом спокойствии немыслимо прекрасной весны, в размеренной жизни людей с каждым днем возрастало напряжение.
В ясные вечера Дени и сестра Клотильда шли рядом по улице, ведущей вдоль пляжа, останавливались у пустой церквушки. В эти вечера они недолго оставались вместе — сестра Клотильда возвращалась рано, до молитвы, чтобы искупить, насколько возможно, свою вину за опоздания прошлых дней.
В начале месяца мадам Летеран пришла в пансион, чтобы познакомиться с ней. Они встретились в присутствии настоятельницы. Мадам Летеран была непохожа на сына. Сдержанная, благоразумная, она тщательно подбирала слова, выстраивала фразы, и все это неторопливо, словно по заранее подготовленному плану. Разговор с ней мог бы показаться невыносимым, но она недолго задержалась в пансионе, только поблагодарила монахиню за дружеское расположение к Дени и спросила, не сможет ли та приходить на уроки к ним домой. Сестре Клотильде не пришлось занимать линию обороны, прячась за каждым поворотом разговора. «Это усложнит дело», — подумала она. Но у нее не осталось времени на раздумья. Настоятельница уже выразила одобрение, говоря, что нежелательно создавать прецедент прихода мальчиков в пансион. Сестра Клотильда подчинилась. Она скрыла свой испуг, когда настоятельница внезапно сказала, что Дени уже не появлялся несколько дней в пансионе. К счастью, мадам Летеран была слишком занята обдумыванием фразы, которую собиралась произнести перед уходом, и не обратила на это внимания.
Когда она ушла, настоятельница на минуту задержала сестру Клотильду в приемной:
— Как часто вы предполагаете ходить на уроки к Летеранам?
— Два раза в неделю, если не возражаете, — сказала сестра Клотильда. — Может быть, чуть чаще во время экзаменов Дени.
Настоятельница одобрительно кивнула.
— Он славный? — сказала она.
— Очень. Я его очень люблю.
— Не привязывайтесь к детям, — сказала настоятельница. — Рано или поздно начинаешь жалеть, что у тебя нет своих. Я знаю, о чем говорю.
Вздохнув, настоятельница замолчала.
— Я бы тоже хотела иметь детей, — добавила она. — Но ведь у нас совсем другая миссия, не так ли?
Теперь сестра Клотильда была начеку.
— Разве у вас не сотни детей? — сказала она. — Разве я сама — не ваш ребенок, как и все остальные сестры?
Настоятельница смотрела на нее в упор. Казалось, она осталась удовлетворена ответом.
— Все, — сказала она, беря монахиню под руку, — мы говорим глупости, мне нужно идти работать, нужно заниматься детьми.
В течение трех последующих недель сестра Клотильда много раз ходила к Летеранам, чтобы заработать алиби. Теперь она могла без опаски возвращаться позднее по вечерам, когда встречалась с Дени в квартире Мадлен. Она ничуть не сожалела о том, что вопреки своей воле приняла предложение матери мальчика.
В последний понедельник месяца мужчины, не ушедшие в партизаны или не отправленные в Германию, говорили, что вот-вот начнется забастовка, чтобы призвать жителей юго-востока к сопротивлению. Оккупанты продолжали спокойно расхаживать по городу, но люди знали, о чем говорили.
— Они на последнем издыхании, — повторяли вокруг. — Африка, Италия, они всюду терпят поражение. Еще немного, и высадятся америкашки. Вот увидите, к четырнадцатому июля они уже будут в Париже.
Дени не интересовался тем, что рассказывали. Единственным напоминанием о войне для него были ролик новостей в кино и сигналы воздушной тревоги. Но и то и другое его не волновало. Тревога всегда оказывалась ложной, и люди, как ни в чем не бывало, продолжали ходить по улицам, пока сирены не начинали выть снова, извещая об окончании тревоги. В кино, куда Дени ходил с родителями, в новостях сообщалось, что германские войска, по-прежнему превосходя противника, наносят ему удары на всех фронтах и отступают в стратегических целях. Дени был совершенно равнодушен к стратегическим отступлениям и думал, что самое разумное — дать «им» сражаться, сколько заблагорассудится, раз все так идет. Во всяком случае, сестра Клотильда сказала, что союзники выиграют войну. Значит, они ее выиграют. Пусть «они» сражаются и оставят их в покое.
Несколько дней спустя началась забастовка. Но к великому неудовольствию учеников она оказалась короткой. На улицах все заведения оставались открыты и продолжали ходить трамваи. День прошел безо всяких происшествий, только в здании гестапо, расположенном неподалеку от школы, взорвалась бомба. Воспитатель из первого класса рассказал, что взрыв снес целый этаж и убил трех военных, причем одного — полковника. Правда, трамваи ушли в депо раньше обычного.
В тот вечер Дени встречался с сестрой Клотильдой в маленькой церкви и вернулся домой пешком.
На следующий день трамваи из депо не вышли. Мадам Летеран сказала, что школа слишком далеко, чтобы идти туда пешком, и Дени остался в кровати. Около девяти утра он помылся и отправился в парикмахерскую на углу. Взял журнал и стал читать в ожидании своей очереди.
В эту минуту объявили воздушную тревогу.
— Ну вот, — сказал маленький лысый парикмахер, — опять начинается.
— Не волнуйся, — сказал клиент, — это все ерунда.
— Я не волнуюсь, просто мне эти сирены действуют на нервы. Меня трясет от них. Не могу ничего с собой поделать, когда слышу, сразу начинает трясти.
Дени по-прежнему читал. Сирены выли. Его посадили стричься. Дени смотрел в зеркало и слушал, о чем говорят мужчины.
