Только сейчас он вспомнил, что следовало бы спросить у Мицци о сыне. Где он, собственно, сейчас? О, в нем отнюдь не заговорило чувство долга! Ему стало всего лишь неприятно из-за того, что он повел себя столь невежливо. И вместе с тем он смутно припоминал, что, например, лейтенант Вандер, имеющий внебрачного ребенка, должен был выплачивать на него ежемесячно определенную сумму. Почему он, Тайтингер, до сих пор еще ничего не платил на мальчика, было ему самому не понятно. Как-то это было, однако, связано с непостижимыми «законами». Но что-то в груди у него заныло, он и сам не понял, что именно. Он знал лишь одно: никогда впредь не сможет он забыть стриженую голову Мицци Шинагль. И правая рука его тоже вроде бы кое-что запомнила. Запомнила навсегда колючие пучки волос Мицци Шинагль, по которым скользит и скользит мужская ладонь.
На обратном пути в город, вновь сидя вместе с доктором Стясным в фиакре, он начал против своей воли говорить о каких-то совершенно бессмысленных вещах, рассказывать веселые, прямо-таки мальчишеские истории из давным-давно минувших дней. На несколько мгновений ему удалось прислушаться к себе как бы со стороны, ко всем этим россказням, и тут ему показалось, будто он стал стариком, он осознал смехотворность своих слов, он отнесся сам к себе с естественной снисходительностью; теперь он состоял словно бы из двух Тайтингеров сразу: из молодого и вздорного и пожилого и умного.
В прискорбном замешательстве отправился он во второй половине дня на встречу с Мацнер. Попросил и позволил подробно пересказать всю историю с брюссельскими кружевами и весь ход процесса. К собственному изумлению, понял все, включая даже коммерческую подоплеку.
От госпожи Мацнер его подташнивало. Впервые он остро ощутил разницу между скукой и отвращением. Он оказался даже в состоянии удивиться тому, насколько спокойна совесть у Мацнер, ведь весь процесс состоялся исключительно из-за ее алчности. Он чувствовал, что эта «чужая история», как он называл ее про себя, каким-то странным образом отталкивает и затягивает его одновременно, чувствовал, что безнадежно впутывается в нее. Когда Мацнер в ходе рассказа упомянула, наряду с прочими, имя Седлачека, ротмистра охватил самый настоящий страх. Он быстро расплатился и ушел, оставив госпожу Мацнер в растерянности.
— Мой адрес, господин барон! — воскликнула она и, поспешно вынув из сумочки конверт, написала на его оборотной стороне свой адрес.
Ротмистр вежливо отправил его в бумажник.
Госпожа Мацнер оставалась в кафе до позднего вечера. Осенний воздух был в эти часы ясным, холодным и терпким. Когда госпожа Мацнер поднялась, чтобы направиться к конке, она почувствовала легкое головокружение и ледяной озноб в сердце. Она подумала, что это от вина, к которому была непривычна, а также от волнения, которое доставил ей барон. По дороге домой, в конке, она решила, что обязательно выпьет настой ромашки.
18
И на следующий день жизнь госпожи Мацнер продолжилась обычным чередом. Проснулась она в сравнительно бодром настроении. Газет она больше не читала — с того самого дня, как поняла, что мир ею больше не интересуется. Впрочем, мысль о двух встречах с бароном служила ей сегодня некоторым утешением. Важнейшие новости из «Кроненцайтунг» и «Всемирного листка новостей» ей пересказала привратница, придя около девяти утра прибраться в квартире. Хотя госпожа Мацнер давала совершенно ничтожные чаевые и была прописана как незамужняя, привратница все же именовала ее милостивой госпожей (хотя большей частью старалась обходиться без обращения).
Таким образом, этот день пока не отличался ото всех прошедших. Все еще стояли погожие осенние деньки. Пока привратница помогала госпоже Мацнер застегивать крючки на платье, та успела составить себе расписание на день. Сначала она хотела отправиться в банк Эфрусси, затем к нотариусу и, наконец, в полицейское управление, чтобы повидаться с инспектором Седлачеком. По ее мнению, важно было сообщить Седлачеку о встрече с Тайтингером.
Однако на улице, овеянная мягким, серебряным, исполненным обманчивых обещаний дыханием этой воистину благодатной осени, она решила, что важнее всего будет повидаться с Седлачеком. Да и желание похвастаться свиданием с бароном перед кем-нибудь, кто понимает в этом толк, буквально распирало ее. И она решительным шагом направилась к Шоттенрингу, в кафе Вирцля, где инспектор Седлачек имел обыкновение с одиннадцати до часу играть в тарок с полицейскими репортерами. Потому что никогда нельзя знать заранее. На свете бывает всякое. Не исключено, что барон прибыл в Вену по какому-нибудь важному делу; прибыл в штатском, а почему, собственно, в штатском? Может, Седлачеку уже известны кое-какие подробности. А может, для него как раз важно узнать об этом от нее самой. Он довольно часто захаживал в заведение Мацнер осведомиться, кто из господ побывал там ночью. Да и господа редакторы сидят с ним в кафе, а среди них Лазик. Как знать, не придется ли история, которую поведает Мацнер, по вкусу и газетчикам.
В кафе Вирцля она пришла как раз в перерыв между двумя партиями. Седлачек и его сотрапезники ели пражские колбаски с хреном и запивали порцией пива «Экстра». Госпожу Мацнер приветствовали приветливыми словами: «Давненько не виделись, тетушка Финни!» Она получила чашку кофе с маковым рогаликом и начала, с видимым удовольствием громко раскусывая хрустящий рогалик, свою историю такими словами:
— Что ж, господин Седлачек, представляю, как вы сейчас удивитесь! Сижу это я себе тихо, как овечка, в Народном саду — и кто это передо мной откуда ни возьмись? А музыка-то как раз играет: «Там, наверху, где облака…» И кто же это вдруг входит?
— Гляди-ка, гляди-ка, — то и дело повторял, внемля ее рассказу, Седлачек.
Редактор Лазик отметил точную дату отъезда Тайтингера у себя на манжете — так, на всякий случай.
— Премного вам благодарен! — сказал ей Седлачек.
Госпожа Мацнер поднялась с места. Она походила сейчас на воздушный шар, только что сбросивший балласт и готовый вольно и гордо воспарить ввысь. Хотя на самом деле всего лишь пошла на выход.
И направилась к банкиру Эфрусси.
Однако имперского советника сегодня в конторе не оказалось. Впервые за тридцать лет. Принял госпожу Мацнер бухгалтер — сильно изменившийся, выглядевший чуть ли не незнакомцем. Он сообщил ей, что имперский советник был прошлой ночью неожиданно отправлен в клинику, тут же прооперирован по поводу аппендицита и находится сейчас в состоянии между жизнью и смертью.
— А что будет с деньгами? — вскричала Мацнер.
— С какими деньгами? — спросил бухгалтер.
— Моими деньгами, моими! — выкрикнула она и грузно осела в кресло. Словно ее собственный вес вдруг удвоился.
— Успокойтесь! Пожалуйста, успокойтесь, — сказал бухгалтер. — Банк остается банком, госпожа Мацнер, даже в худшем, не приведи Господь, случае. Ваши деньги останутся в целости и сохранности.
— Лучше уж я съезжу в клинику сама, — сказала она. — И наведу справки.
В голосе ее уже слышались рыдания, сердце мучительно сжалось. Страшный туман заклубился перед глазами.
— Адрес, адрес! — взвыла она.
Ей дали адрес. Хотя ноги у нее дрожали, а сердце бешено колотилось, она в мгновение ока, словно по волшебству, оказалась на улице и тут же замахала извозчику.
— Клиника Хазельхаймера! — крикнула она с той же пронзительной неотложностью, с какой другие люди выкликают слово «Пожар!»
Она прибыла ровно через четверть часа после того, как имперский советник Эфрусси отдал богу душу после операции по удалению аппендикса. Об этом ей сообщили сухо и казенно, как это принято в больницах.
Она упала в обморок. И очнулась в приемном покое от нестерпимо резкого запаха нашатыря. Встала, шатаясь, оперлась на руку сестры милосердия, спустилась вниз по лестнице. Пол под ногами она чувствовала, вещи в руках — тоже: ручку зонтика в правой и ридикюль в левой, а вот мысли ее потеряли малейшую опору. Словно стая внезапно одичавших домашних птиц, они разлетались во все стороны с таинственно беззвучным криком, стукались друг о дружку головами, задевали крыльями, исчезали и тут же возвращались в полном хаосе. Сердце уже не колотилось, как прежде, — оно отяжелело и раскачивалось на неторопливых качелях: то вниз, то вверх, то вниз, то вверх. Кто-то спросил у нее адрес. Кто-то посадил ее в фиакр. Кто-то довел до порога и препоручил привратнице. Ее провели в квартиру, уложили на диван. У нее еще хватило присутствия духа сказать:
— Оставьте меня одну, я хочу спать!
Ее оставили одну. Она подошла к сундуку, вынула деньги. Взяла их с собой — бумажник и плетеный серебряный кошелек. То и другое она сунула в чулок. Прикосновение серебряного кошелька было приятно, он соскользнул с икры на щиколотку, этакая зверюшка. Откинувшись в кресле, она заснула с заветным желанием погрузиться в спячку на целую неделю, на целый месяц, на целый год.
