Заместитель директора объяснил мне свой выбор. Неоднократно наблюдая за мной в операционной, он пришел к заключению, что я оперирую анатомично и очень деликатно.
Я этого не знал. Но сразу нашел этому два объяснения. Первое — я очень серьезно относился к изучению анатомии, считая, что без фундаментального знания строения человеческого тела не может быть врача, тем более — оперирующего. Второе объяснение имело очень неприятную историю.
Летом 1941 года я был ранен впервые. Ранение пустяковое. Пуля навылет прошла через мягкие ткани бедра. Но в течение девятнадцати дней, пока мы выходили из окружения, я был без медицинской помощи, даже без нормальных перевязок. И когда на двадцать третий или двадцать четвертый день после ранения меня доставили в госпиталь, нога была в ужасном состоянии. Военврач третьего ранга решил ногу ампутировать. Мне было шестнадцать лет. Перспектива остаться без ноги не устраивала меня даже потому, что я должен был принять участие в поражении Германии. Короче, от ампутации я отказался категорически. Тогда я считал, что в отместку за мой отказ военврач третьего ранга стал лечить меня зверским образом. Он протаскивал тампон из одного отверстия в другое и шуровал им в ране, как шомполом в канале ствола. Я умирал от боли, извивался, как вьюн, подавляя рвущийся из меня крик.
Поэтому, никогда не забывая те муки, не только во время операций под местной анестезией, но даже снимая повязки, я старался не причинять болей. Самый высокий титул в моей жизни мне был присвоен моими маленькими пациентами в детской клинике: доктор Неболит.
Вероятно, эти две причины обусловили выбор заместителя директора института.
Во время операции меня очень удивило, как выглядит шпора. На профильной рентгенограмме, — а только в такой проекции можно увидеть шпору, — это узкий клин, заостренный кпереди. А в действительности шпора оказалась широкой окостеневшей площадкой, частью грубой соединительной ткани, удерживающей свод стопы. Я удалил шпору, долотом отделив ее от пяточной кости, и зашил рану. Через две недели пациентка нагружала ногу, не испытывая болей. Естественно, я был на седьмом небе.
Через три месяца заместитель директора показал мне рентгенограмму прооперированной стопы. Шпора была больше первоначальной. Рецидив! Я плохо сделал операцию! Я готов был провалиться сквозь землю. Но заместитель директора успокоил меня. У жены пока нет никаких болей.
Прошло какое-то время, и я забыл об этом случае. Вспомнил я о нем только через несколько лет. Рассматривая профильную рентгенограмму больного с переломом наружной лодыжки, я увидел огромную шпору пяточной кости. На мой вопрос пациент ответил, что никогда не испытывал болей не только в пятке, но вообще в ногах. Я провел рентгеновское исследование ста здоровых людей пятидесяти пяти лет и старше, которые никогда не ощущали болей в нижних конечностях. У девяносто двух были шпоры разной величины! Не было шпор только у восьми человек с малым весом. Я вспомнил, как в действительности выглядит шпора, и мне все стало ясно. Но все-таки следовало проверить себя. Я пошел в анатомку и отпрепарировал пятки у трупов восьми стариков. У всех шпоры выглядели так же, как у жены заместителя директора института.
Следовательно — шпора не причина болей. Она может считаться возрастной нормой. Подошвенная поверхность пяточной кости шарообразна. Нагрузка осуществляется фактически на ничтожную поверхность этого шара. По мере ослабления мышц в старости организм защищает себя, увеличивая площадку, на которую нагружается вес человека. Таким образом уменьшается удельное давление.
Но почему же возникают боли в области пятки? Дело в том, что мягкие ткани в этой области имеют свою специфику. От грубой кожи пяточной области до самой кости идут соединительнотканные перемычки, образующие своеобразные камеры. Отек, возникающий при избыточной нагрузке, заполняет эти замкнутые камеры. Ему некуда распространиться. Жидкость давит на окончания нервов, что причиняет боль.
К этому времени у меня было 507 больных, которых я лечил по поводу «шпор пяточных костей» блокадами новокаина, а двоим из них даже ввел кортикостероиды, от которых, взрослея, отказывался. Еще более двухсот больных с такой патологией лечились различными физическими методами. Статью, в которой отвергалось название болезни и рекомендации корифеев оперировать шпору, не называя их фамилий, до отсылки в журнал я прочитал моему брату и племяннику. Брат — инженер — оценил статью положительно. А племянник — физик-теоретик, член-корреспондент Академии наук, принял статью в штыки. Он накинулся на меня:
— Выходит, ты один такой умный, а остальные дураки. Если это все так очевидно и просто, почему никто другой до этого не додумался?
Я не успел ответить. Брат удивился, как ученый вообще мог сформулировать вопрос подобным образом. Так уж получается, что, казалось бы, очевидные понятия приходят кому-нибудь на ум. Это и есть прогресс науки.
Статью опубликовали. Первым откликнулся на нее знаменитый английский ортопед доктор Р.Уотсон-Джонс, автор всемирно признанного руководства по ортопедии и травматологии. Он поздравил меня, написал, что принимает все положения статьи, хотя и понимает, в чей огород я бросил камень, говоря о бессмысленности оперативных вмешательств. Он пообещал, что в следующем издании руководства уже не будет этих глупостей.
С огромным огорчением и печалью я узнал через несколько месяцев о смерти доктора Уотсона-Джонса.
А болезнь и сегодня большинство ортопедов по инерции продолжают называть «шпорой пяточной кости». Зачем им читать научную литературу? Они ведь образованнее и опытнее доктора Уотсона-Джонса. Слава Богу, хоть не оперируют шпору. За исключением тех редких случаев, когда хотят заработать на ненужной операции. Но это уже не врачи, а преступники.
Врач никогда умышленно не причинит вред больному. Более того, правильно говорят, что врач умирает с каждым своим больным.
Врач умирает со своим больным
Прошло сорок пять лет после несчастья, о котором я сейчас расскажу, но чувство вины не покидает меня, и я не нахожу возможности для покаяния.
Почти всю ночь я оперировал в Кустанайской областной больнице. Часа полтора удалось поспать перед полетом в больничку крупного зернового совхоза. В больничке две операции. Прием примерно десяти больных. В это время доставили восемнадцатилетнего солдата. Только что в пьяном виде он, шофер, перевернул грузовой автомобиль с зерном. Случай банальный. Травматизм во время подъема целины был как во время войны. Особенно среди военных, которые составляли значительную часть пригнанных на уборку урожая.
Вместе с главным врачом больницы (не могу вспомнить, был ли я с ним знаком до этого, или познакомился в тот день) осмотрел травмированного солдата. Запах алкоголя, исходящий от него, ощущался даже на расстоянии. Кости были целы. Живот мягкий. Диагноз: множественные ушибы тела. Больного уложили. Решили снова обследовать его, когда он протрезвеет.
Главный врач пригласил меня пообедать. Это было очень кстати. Мы, не спеша, обедали в квартире главного врача в доме недалеко от больницы, не лишив себя удовольствия выпить немного спирта. Главный врач оказался приятным собеседником.
И вдруг среди этой идиллии какая-то непонятная тоска, какое-то дикое беспокойство навалилось на меня. Надо пойти в больницу и осмотреть солдата. Главный врач всячески пытался успокоить меня. Нет нужды торопиться с осмотром. Мы ведь оставили солдата в неплохом состоянии. Хозяин дома предложил выпить еще одну рюмку. Но в конце концов мое беспокойство передалось ему. Мы пришли в больницу.
Был поздний вечер. Солдат протрезвел. Он стонал и жаловался на боль в левой половине живота. Мышцы живота были напряжены и тверды, как доска. При свете керосиновой лампы (в совхозном поселке не было электричества) обращала на себя внимание смертельная бледность юноши. Пульс был нитевидным. Ни малейшего сомнения в том, что в брюшной полости катастрофа. Необходимо срочное оперативное вмешательство. Конечно, только под местным обезболиванием. В операционной, освещаемой керосиновыми лампами, и речи не могло быть об эфирном наркозе. Бутылочка легко воспламеняемого эфира могла взорваться.
С главным врачом мы помылись и приступили к операции. Как только была вскрыта брюшина, из брюшной полости выплеснулось не менее двух литров крови. Заместить ее было нечем. В больнице не оказалось ни одной ампулы крови. Ни у кого из персонала группа крови не соответствовала группе крови солдата.
Источник кровотечения мы нашли без затруднений. Кровоточила селезенка, порванная на мелкие куски. Ее надо было удалить. Дополнительно обезболили ножку селезенки. И вдруг смерть в момент наложения зажима на ножку.
Если бы была кровь для переливания! Если бы не было такой кровопотери! Но для этого надо было поставить диагноз своевременно, на несколько часов раньше. Но для этого не надо было уйти из больницы. Не надо было наслаждаться обедом и спиртом. Тогда не понадобились бы керосиновые лампы, при тусклом свете которых мы больше догадывались, чем видели, что делаем. При свете дня можно было бы оперировать под эфирным наркозом. Можно было бы кликнуть клич и найти в совхозе людей с нулевой группой крови и осуществить прямое переливание. Умер восемнадцатилетний солдат. Мальчик. Если бы я поставил диагноз своевременно!
