— Ну, учитель, лиха беда начало! — сказал он, пожимая ему руку.
Учитель взял председателя за руку и на виду у довольно солидной толпы, прибежавшей сюда с поля, осторожно повел его вниз, в раскоп, и стал рассказывать, какая это купальня и что была она в богатой римской вилле, объяснил все, что положено, и про римскую мозаику, а потом показал всем обнаруженную монету. Дядя Дачо очень удивлялся тому, что все такое разноцветное и будто новое и что люди тут мылись. Учитель объяснил, что купальня принадлежала богатому римлянину, а все богатые римляне строили загородные дома и купальни по единому образцу, независимо от того, жили ли они в Риме или у подножия холма Илинец, в двух шагах от села Разбойна.
— Это что же, — спрашивал дядя Дачо, осторожно ступая своими сандалиями, — выходит, римлянин вот тут, в такой огромной купальне, и мылся? Богатый был, говоришь? Сразу видать, что богатый, римляне, должно, все богатые были, какие мосты понастроили, до сих пор держатся, не падают, и мостовые булыжные тоже держатся. Да, сразу, сразу видать, богач был! Ц-ц-ц… — защелкал он языком. — Значит, говоришь, тут он и мылся? Да ведь тут буйвол целый поместится с хвостом вместе. Много ли голому человеку места надо? Может, он и был римлянин, но голый человек — он голый и есть. Римлянин, значит… Сразу видать, что римлянин и что богач, такая штуковина денежек стоит. Надо всю ее до конца раскопать и стеречь! Сюда могут стройотряд прислать, студентов пришлют, хотя их обычно-то в большие села посылают. Пускай нам из педагогического института студентов пришлют, самим нам этого дела не одолеть. У нас сейчас запарка, не хватает людей для полевых работ. Но штуку эту надо стеречь. Глядеть — гляди, а руками не трогай…
Как ни был дядя Дачо скуповат и прижимист по части рабочих рук, он поворчал-поворчал, но все же сдался, поставил вооруженную охрану, чтоб никто за веревочное заграждение не заходил, а смотрел издали. Он видел, что Иван Мравов с трудом удерживает напирающую толпу, и побоялся, как бы народ не ринулся и не порушил римскую купальню.
Спустя какое-то время учитель Славейко опять привел школьников копать развалины, но, кроме узорчатой мозаики, ничего больше обнаружить не удалось, и дядя Дачо потерял интерес к римским развалинам. Из городского археологического музея приехали специалисты, увезли мозаику, и любимые председательские зеленые ящерицы опять повылезли греться на солнышке. Учитель очень рассчитывал найти могилу и украшения, но пока что, кроме обломков узких римских кирпичей, земля ничего больше не выдавала. Когда мозаику увезли, дядя Дачо немедленно снял вооруженную охрану и перебросил ее сторожить хлопковые поля. У каждого свои заботы, дорогой читатель: старый учитель заботился о том, чтоб не рухнули римские развалины, а дядя Дачо — чтобы не рухнуло маленькое, еще непрочное народное дело, только-только проклюнувшееся на землях села Разбойна. По этому поводу учитель и сказал Ивану Мравову, что если он сумеет впрячь кладоискателей в работу, приохотить их к археологии, то они такие богатства раскроют на древнем Илинце, что у председателя глаза полезут на лоб!
Иван Мравов и Чубатый Матей покинули монастырь в приподнятом настроении. Кладоискатели до захода солнца обсуждали с учителем Славейко основные точки на Илинце, где копать клады. Время от времени над монастырским двором пролетал пушок одуванчика, все таращили на него глаза, разговоры стихали, потом, когда солнце уже село, все расположились на деревянной веранде, монах зазвонил в клепало, зажег у себя в келье керосиновую лампу и склонился над швейной машинкой. Кладоискатели иногда проходили под его окном, но монах ни разу не оторвался от своего занятия, ни разу не взглянул на них. Стрекот швейной машинки, как движок, заряжал людей электричеством. Только когда небо над обителью провисло под тяжестью звезд, Амин Филиппов постучал пальцем в окно кельи. Монах перестал строчить, поднялся и вышел к Амину Филиппову.
Не говоря ни слова, он осенил себя крестом и повел Амина Филиппова в церковь. Из темноты бесшумно, чуть ли не бесплотно выступили остальные кладоискатели, бесшумно и бесплотно заполонили церквушку, монах зажег свечу, передал ее Амину Филиппову, чтоб посветил, и подошел к образу святого Димитрия на красном коне, поражающего копьем зеленого дракона. При свете свечи дракон казался оранжевым. Монах оглянулся на стоявших у него за спиной людей, половина лиц пряталась в тени, и тихо произнес: «Прости меня, отец игумен, вечной твоей памяти ради творю сие!» Амин Филиппов полез за пазуху и вынул оттуда узелок. «Вот деньги», — сказал он.
Монах в руки денег не взял, велел положить их на дискос, сказал, что не притронется к ним, они пойдут на каменный крест святому игумену. После этого он сдвинул с места святого Димитрия вместе с конем и змеем.
Разбуженные букашки разбежались в испуге из темных своих норок, упал, стукнувшись спинкой о каменные плиты пола, жук, монах сунул руку за икону и вытащил оттуда пыльный полотняный мешочек. Он протянул мешочек Амину Филиппову, тот благоговейно принял его, и если бы вы, читатель, могли увидеть его в эту минуту, он напомнил бы вам святого — в одной руке свиток, в другой — свеча. Глаза кладоискателей засветились фанатическим светом. Думаю, что в эту минуту от их группы исходило больше силы и фанатической веры, чем от всех изображенных на иконах святых вместе с сорока великомучениками, каждый из которых прижимал дланью свою диафрагму. Великомученики, если верить богомазу, хоть дышали правильно, на три счета, как учат йоги, а люди Амина Филиппова вообще перестали дышать.
Перестали они дышать оттого, что наконец-то заполучили таинственную, оставшуюся еще от времен царя Ивана Шишмана карту всех святых и нечистых мест.
Только у монаха вид был подавленный, как у человека, совершившего святотатство или грехопадение.
Цыгане предприняли последнюю, отчаянную попытку уломать Ивана Мравова. Они поджидали его на шоссе возле чешмы Илинец, чтобы потолковать с глазу на глаз, но сержант сказал, что они могут говорить и при Матее. Сначала Мустафа наотрез отказался, настойчиво просил сержанта поговорить с ним наедине, но, поскольку Иван Мравов стоял на своем, Мустафе пришлось уступить. Он сказал, что табор решил взять под свое покровительство милицию, весь милицейский участок вместо с входящими в него селами, деревнями и выселками, со всем имуществом, какое на этой территории имеется, — домашним скотом, поленницами дров, пасеками, печами для обжига извести, лесопильнями, сыроварнями, всякого рода земледельческими орудиями и прочим. Сержант не мог никак уразуметь, как это табор возьмет его под свое покровительство.
— Под полное наше покровительство, — заверил Мустафа, — и благодаря этому вы выйдете в передовики, вам дадут повышение в чине, потому что, раз табор берет участок под свое покровительство, мы даем милиции клятву не посягать ни на общественное, ни на частное имущество. А если случайно что-то пропадет — лошадь, скажем, корова, овца, пчелиный улей и тому подобное, — то цыгане тут же раздобывают похищенное на соседнем участке и доставляют в Разбойну!
Таким же вот образом, объяснял Мустафа, до Девятого сентября они взяли под свое покровительство полицейский участок и, что бы в этой околии ни исчезло, раздобывали в соседней, но здешний полицейский начальник оказался собакой, никакой от него благодарности, только и знал, что гнать отовсюду, так что правильно народный суд сделал, что засудил его и прикончил. Сейчас милиция нас не гонит, а наоборот, и в благодарность табор единодушно решил взять участок под свое покровительство. Но об этом никто, кроме них двоих, знать не должен, надо лишь скрепить уговор честным словом. А уж остальное цыгане берут на себя, никто ни о чем не узнает, а народ, по словам Мустафы, у них в таборе — сплошь умельцы, до самого Дуная ищи, других таких умельцев не сыщешь.
— Взять, к примеру, хоть этого, — показывая на конокрада, убеждал он сержанта, — из всех умельцев умелец, из-под тебя лошадь уведет, а ты и не почувствуешь. (Конокрад, по-прежнему с обмотанной тряпьем головой, в подтверждение его слов кивнул.) Однажды он, к примеру, увел коня из-под одного пьяного торговца и вместе с конем обернулся невидимкой, а торговец вмиг протрезвел и как увидал, что нету под ним коня, а только седло да еще поводья пустые болтаются, так у него волосы дыбом встали. Такое взяло его удивление, такой страх, что он упал с седла и расшибся чуть ли не до смерти. Вот до чего умелый этот цыган, а у нас есть и почище его умельцы. Так что если будет между табором и милицией уговор, то на всем милицейском участке перышка лука никто не украдет, а если украдет, то такое же перышко будет украдено хоть за тридевять земель и доставлено сюда.
С негодованием отклонив предложение Мустафы, сержант еще раз пригрозил, что передаст всех цыган прокурору, потому что мало того, что они угнали лошадь и пытались подкупить его фальшивыми деньгами, так теперь еще имеют наглость предлагать ему жульнический союз да еще сулят возмещать краденое с помощью краж в соседнем участке.
