Глава 27
В детстве у меня была книга, большая, с пожелтелыми страницами. Купил ее мой прадедушка, дедушка мамы, и с нее-то все и началось, я только сейчас вспомнила, что все началось с этой книги, с черно-белыми гравюрами, пожелтелой бумагой и пятнами сырости на переплете, их было совсем немного, только в одном уголке, — Жоана говорила под еле слышный шум ночного города, словно позабыв про меня, вытянувшегося рядом с ней на диване. У бабушки в книжном шкафу было много разных книг, но эта была особенная, волшебная, с нее-то все и началось.
Жоана положила руку на голый живот, подобрала немного колени, ее ноги удобно устроились на моих, я их тоже немного подогнул, я чувствовал ее дыхание, я закрыл глаза и вбирал в темноте ее теплый низкий голос.
В этой книге был нарисован кайман, она вообще была о географических открытиях девятнадцатого века, о путешествиях, путешественниках, так вот, этот кайман — я называла его крокодилом — схватил человека, который сидел на плоту, и почти оторвал ему ногу. Я и сейчас вижу эту гравюру, откинувшееся назад тело, ужас и страдание на лице чернокожего, — я называла его рабом — кайман с выпуклыми глазами, вцепившийся ему в ногу, а на другой гравюре, продолжала она, ласково поглаживая меня по плечу, да, там была еще одна гравюра, еще более впечатляющая: тот же чернокожий, лежа под навесом из ветвей на плоту, на середине Большой реки, показывает своим белым хозяевам-путешественникам — они, очевидно, умели немного лечить, — страшную рану, оставленную укусом каймана: вырванное мясо и следы крокодильих зубов; подпись под картинкой коротко сообщала «Рана Апату», и больше ни единого слова, но чувствовалось, что белые путешественники тотчас же воспользуются несчастным чернокожим Апату, чтобы измерить величину зубов и ширину челюстей речного чудовища. Эту книгу я вытащила из шкафа совершенно случайно, из-за необычной величины и обложки, и унесла к себе наверх, никому ничего не сказав. Я спрятала ее под подушку. Мне было лет двенадцать, я думаю, но я не была из ранних, играла в куклы, в общем, была еще маленькой девочкой, особенно у бабушки в доме, где детство не хотело кончаться, наверное, из-за обилия разного варенья, рассказывала она, тихонько меня поглаживая. Вечером я снова взялась за книгу и стала рассматривать картинки, там было много необыкновенных путешествий, в арабские страны, в Сибирь и в Европу тоже, а в середине книги история про каймана. Думаю, из всей книги я прочитала только ее и удивляюсь, что такая маленькая девочка дочитала до конца историю экспедиции Жюля Крево, морского офицера, который изучал реку Ориноко. Я прочитала ее не только из-за каймана, но еще из-за названия, я его как сейчас помню: «Исследовательская экспедиция по Новой Гренландии и Венесуэле», я знала, что речь пойдет о родине моего отца, хотя он никогда не рассказывал мне о кайманах или крокодилах, об опасных болезнях, о лихорадке или жестоких индейцах, он вообще мало со мной говорил, был загадочным, сумрачным, молчаливым; когда бывал дома, часто брал меня на руки, прижимал к себе, почти вот так же, как ты, но говорил мало, был очень нежным и сдержанным, тоже как ты, и красивым, как ты, не знаю, почему я рассказываю тебе об отце, извини, я хотела рассказать о книге под названием «Вокруг света». Ты не спишь, позволяешь себя гладить, это хорошо, мужчины редко позволяют себя ласкать, вы стыдливы, в вас срабатывает странный рефлекс, вы не любите нежных поглаживаний, когда засыпаете. Ты засыпаешь, а я все говорю, говорю, сейчас ночь, а я говорю, как Молли[11], лишь бы говорить или, может быть, хочу тебя убаюкать, но я не стану, как Молли, рассказывать о первом любовном свидании, мы сейчас любили друг друга, и сегодняшняя любовь стерла все предыдущие, я не храню в памяти телесных ощущений, может, они и хранятся где-то, но не всплывают так легко, и мне гораздо приятнее рассказывать тебе о книге «Вокруг света», потому что она для меня такой же опыт любви. Читая ее, я поняла, что однажды непременно поднимусь по реке Ориноко, и решила — если только такие вещи зависят от наших решений, — решила, что буду перевязывать и лечить страшные раны, эта была первой в жизни, я увидела ее и захотела исцелить, захотела быть с теми, кто мучается, а на другой гравюре был изображен мертвый, рисунок относился к рассказу о путешествии Крево — в пироге посреди разбушевавшейся реки лежал рядом с гребцами умерший, на лбу у него белела тряпица, но лицо уже не выражало страдания, оно было спокойным и мирным, его оплакивал другой путешественник, с длинными волосами, и в моем воображении, воображении совсем еще маленькой девочки, все смешалось: это мой отец, он умер на Ориноко, он лежит сейчас в пироге, и его я должна исцелить. Ты можешь подумать, что я все придумала прямо сейчас, жизнь закончена, а до Ориноко благодаря тебе рукой подать. Может, и так. Но роман, я имею в виду нашу память, мы пишем непрерывно, и какая-то машина вновь и вновь печатает его в сотнях экземпляров, мой роман подвел меня к отправной точке от нее я и хотела бы вести отсчет, отыскать свои корни в картинке из книги, даже если не вспоминала о ней столько лет, даже если совсем о ней забыла, а может, вообще ее выдумала вот только что, говоря с тобой, чтобы родиться, родиться заново на реке Ориноко, подобно индейцам, потому что индейцы вроде бы и есть вечный исток нашего мира и у них нет ни истории, ни памяти. Очень трудно представить себе время в виде замкнутого круга. Мой отец ушел рано, он рано меня оставил, и то малое, что он мне оставил, я нахожу теперь в тебе и хотела бы, чтобы твоя кожа пахла так же, как его, хотела бы вашей схожести, но конечно же не всерьез, не по-настоящему, я говорю тебе это, но на самом деле я о нем ничего не помню, нечего или почти ничего, я воссоздаю все каждый раз по-новому, это просто желание, просто мысль, которая должна во что-то воплотиться. Растить детей без отцов — это у нас семейное, у нас, у женщин нашей семьи, не нарочно, конечно, но все-таки; мы привечаем таких мужчин, которые исчезают, испаряются неизвестно куда, уезжают или умирают, мы все, я, мама, бабушка, мы даем жизнь мужчинам, которые потом пропадают неизвестно где, и женщинам, что дадут жизнь мужчинам, пропадающим неизвестно где, я говорю об этом без горечи, просто свидетельствую: такова семейная традиция, и она вовсе не лишает нас счастья, напротив, просто она смещает его, направляет к другой цели, так белые шашки съедают черные, чтобы продвинуться вперед, я ни о чем не жалею, ребенок, которого я хочу, тоже будет расти без отца, он родится в Гвиане, а может, в Бразилии или, если случится, в Рио, почему нет, если мне удастся уплыть вверх по Большой реке, это я так называю Ориноко, далеко-далеко, и в этом нет никакого безрассудства, не больше чем сидеть на месте и ждать конца, не двигаясь, как делает большинство людей, они покорно ждут его, застыв там, где им положено быть, предоставив странствия юности, я говорю не только о перемещениях в пространстве, я говорю и о переменах чувств, о сентиментальных путешествиях, любовных авантюрах. Я шепотом рассказываю тебе все это, потому что хочу, чтобы ты знал, ну, и немножко из гордыни, хочу, чтобы ты понял, если только тут есть что понимать, что скоро меня здесь не будет; в своих рассказах я, конечно, смешаю вас обоих, и, став героями моей повести, вы обретете реальность, которая важнее истины, важнее всего, что мне о вас известно, меня это не огорчает и не смущает, здесь нет обмана, ты был мне нужен, нужна твоя искренняя нежность, ты дал мне силы предпринять мое путешествие, и тот краткий миг забвения в украденном тобой оргазме, та минута, когда все для меня исчезло, она тоже где-то останется; может быть, это и есть единственно возможное счастье, секунда, когда душа сливается с телом, как в пении или молитве.
Она замолчала и погладила мои волосы, затылок, шею, по спине у меня побежала сладкая дрожь. Я пойду дальше своей дорогой, опять зашептала она, только и всего, хочу зажить другой жизнью, получить еще одну жизнь, начать все сначала; я поплыву вверх по той реке, что с детства стала моей мечтой, и если мне случилось эту ночь провести с тобой, то только потому, что я решила уехать, и я хочу боли, хочу потери, мне будет горько оставить тебя, но эта горечь наполнит мой отъезд смыслом, когда любишь, нужно расставаться, говорит Юрий, это как роды, с кровью и стоном ты рождаешь самого себя, рвешь пуповину, но по-другому никак, когда любишь, нельзя не расставаться. Вот, все болтаю и болтаю, а у самой уже глаза слипаются, как и у тебя.
Вот что она могла бы сказать мне, вот что я хотел бы от нее услышать, прежде чем снова оказался в раскаленном, пустынном Париже, брошенном жителями на весь август. Сказать, прежде чем проститься со мной коротким прикосновением губ к губам, прежде чем я стал спускаться вниз по крученым пролетам лестницы, как змея, прячущаяся в колючий кустарник, испугавшись внезапного шума у себя на пути, уловив долгим животом вибрации, исходящие от асфальта, ощущая нутром, как они опасны; я спускался по лестнице бегом, стараясь спрятаться от двойного стыда малодушия и измены, сожалея, что не могу укрыться под широкими полями темнозеленой шляпы.
