— Что, — спросил один полисмен, вероятно сержант, — тут происходит? — Он был крупней, старше, источал больше властных полномочий.
— Лекция, — объяснил Эдвин. — По филологии. — Близнецы Стоун сохраняли спокойствие.
— Сдается мне, дело тухлое, — сказал сержант. — И я не с тобой разговариваю. Я разговариваю с содержателем заведения, кто б он ни был.
Эдвин разозлился. Это был его парад.
— В данный момент, — заявил он, — вы стоите в лекционном зале и прерываете лекцию. Будьте добры завершить свое официальное дело, если таковое имеется, и позвольте мне продолжать.
— Это что еще за разговор, — сказал сержант. — Дело тухлое, и я с тобой потом разберусь. — Он ткнул пальцем в сторону Лео Стоуна. — Ты, — сказал он. — Я тебя знаю.
— Вы ко мне обращаетесь или к собаке? — учтиво уточнил Лео Стоун.
— Ты знаешь, к кому я обращаюсь, — сказал сержант. — Не лебези со мной. Мы с тобой слишком близко знакомы.
— Вы, — спросил Гарри Стоун, — ему угрозаете?
— Держи пасть на замке, — проворно бросил Лео. — Да? — обратился он к сержанту.
— Пришла информация, — сказал сержант, — согласно которой у нас имеются все основания думать, что тут свободно продается спиртное в любое время, больше того, заведение это используется для незаконного сбыта наркотиков, продажи и скупки краденого и контрабанды, а также пользуется дурной славой. Вот, — заключил он.
— Убийств мы тут таки не допускаем, — сказал Гарри Стоун. — Мезду просим, узе кое-сто.
— Тебя не спросили, — сказал сержант. — Предъявлю вот тебе обвинение в препятствовании властям. Чего мне хочется знать, так это чем вы тут все занимаетесь?
— Просвещаемся, — сказал Лео Стоун. — Просвещение противно невежеству, а люди образованные противны необразованным, если вы меня понимаете.
— Я не затем сюда пришел, — сказал сержант, — чтоб мне всяческими сарказмами мешали, препятствовали и противодействовали исполнению служебного долга. — И с озабоченным видом переключился на Эдвина. — А это, кстати, кто такой? Никогда его раньше не видел. Чем он промышляет, хотелось бы знать.
— Меня зовут, — представился Эдвин, — доктор Прибой. Промышляю лингвистикой.
— Не нравится мне это, — сказал сержант. — По-моему, не очень-то вы похожи на доктора. В пижаме и в этой вот шапке на голове.
— Эксцентричность, — разъяснил Лео Стоун. — Как человек образованный, он должен быть эксцентричным. Правильно? Впрочем, может, полиция не часто сталкивается с образованными людьми.
— Это, — впервые высказался другой полисмен, — несправедливые твои слова.
— А пускай он докажет, что доктор, — потребовал сержант. — На нем и носков тоже нету.
— Токо сто, — пояснил Гарри Стоун, — с больнисьной койки. — Осознав, что сказал правду, он несколько секунд держал рот открытым.
— Вот, — сказал Эдвин, — мой диплом. — Вытащил свои корочки; сержант скептически их изучил.
— Может, липа, — предположил он. — Не вижу особого смысла. — Протянул их обратно. — Давайте, — сказал он. — Продолжайте речь. Поглядим, много ли знаете.
— В фонологическом смысле, — продолжал Эдвин, — кокни представляет собой диалект, и характерные для него фонемы привлекли пристальное внимание фонетиков. — Публика сидела тихо, ионе сводила глаз с представителей закона. — Однако его строй и словарь не имеют существенных отличий от стандартной формы языка. Это вполне естественно, ибо кокни — речь определенного района столицы, а стандартная форма ведет происхождение от средневосточного диалекта, на котором, естественно, говорят здесь, в Лондоне. Характерные формы кокни не диалектические, а целенаправленно и сознательно искаженные варианты стандартных форм. Возьмем рифмованный сленг…
— Если, — заметил сержант, — вы читаете лекцию, надо читать настоящую лекцию, не припутывать сленг. Ладно, — объявил он всем. — Мы пошли. Только тут творится чего-то совсем тухлое. Очень уж поганая собралась тут компания образование получать, да особенно образование вот такого вот типа. — Для Эдвина прибережен был особый подозрительный взгляд. — В следующий раз, — пообещал сержант, — так легко не отделаетесь.
— Возьмем, например, слово arse, — громко предложил Эдвин. — Оно превратилось в bottle and glass[54]. Таким образом, это форма апокопы[55] с целью ввести в заблуждение. Но и само слово bottle прошло через тот же процесс, превратившись в Aristotle. Вновь прибегнув к апокопе, получаем в конце концов aris. Вот как изначально возникло это слово, так что в целостном процессе, видимо, необходимости нет. Кстати, я выбрал весьма исключительный случай, но на его примере вы видите…
— Случай точно исключительный, — согласился сержант. — Значит, это и есть ваша лекция? Грязь и непристойность. Так я и думал, тут что-то неладное происходит. Все получили предупреждение, — предупредил он. — Просто посматривайте за собой, вот и все. — Мужчины тяжело удалились. Четверка в ботинках поднялась по лестнице, снова послышалась на потолке, потом топот утих. Аудитория облегченно вздохнула, разбилась на отдельных сомнительных типов с вонючими ртами, воющих насчет выпивки. Эдвин окликнул их:
— Стойте! Никто вам разрешения не давал. Я класс не распускал. — И стукнул кулаком по дощатой стойке.
— Все в порядке, перфессер, — сказал Гарри Стоун. — Полегсе теперь. Вы свое дело сделали. Хотя, — оговорился он, — не надо бы таки употреблять это самое слово. Всему есть свой предел, как говорит серзант. Мозно было бы вместо него какое-то другое сказать. Это слиском.
У входных дверей был выставлен дозорный — молчаливый человечек с напряженным лицом герцога Виндзора, — и прерванная выпивка возобновилась. Эдвин, однако, надулся.
— Неодушевленный предмет, — мрачно изрек он. — Нечто использованное, вот что я такое, нечто использованное, а потом выброшенное.
Гарри Стоун, толкнув его, страстно сказал:
— Вам ессе выпадет санс, хоть мы надеемся, сто нет. Если закон снова явится, все это отребье опять будет слусать, а вы продолзайте, где остановились. А покуда, — предложил он, — смотрите на всех этих пьянис, как на благодарных усяссихся, рассевсихся перед вами за стойкой. Надо их напоить, — лихорадочно говорил он, колотя Эдвина. — Быстро всех напоить. Стобы в осереди никого не торсяло, если мы вдруг полусим сигнал.
Близнецы Стоун, впрочем, старались выразить Эдвину благодарность, ловко суетясь. Чтоб доставить ему удовольствие, рассказывали анекдоты, сомнительные байки, подсыпая сырые автобиографические куски. Оба были, коротко говоря, с Востока. Оба служили в торговом флоте. Оба ничем долго не занимались. Лео был одно время ребенком-артистом, играл в «Питере Пэне» в гастрольных поездках, и — до ломки голоса — дружком мужчины, игравшего мистера Дарлинга. Он готовился в комики, был каталой, фиктивным санитарным инспектором, официантом, матросом, торговал на рынке средством от облысения; продавал вразнос, шустро вставляя ногу в открытую дверь, ворованные энциклопедии, японские рубашки и собачий корм; жарил чипсы из картошки на машинном масле, держал клубы, банкротился. Гарри служил у букмекера на побегушках, корабельным стюардом, охотно поставляя секс вместе с утренним чаем; мойщиком посуды, поваром; разносил рождественские открытки, жил на содержании, натаскивал грейхаундов[56], торговал в розницу дешевыми летними платьями, был официантом железнодорожного вагона-ресторана, помощником в рыбной лавке, поставлял нелегальным колбасникам колбасную оболочку, демонстрировал действие пятновыводителя. Но хотя каждый в основном шел собственным путем, зов близнячества, — который глубже любви, — нередко сводил их в катастрофических предприятиях дома и дважды за рубежом. Когда предстояло держать ответ, избирался, как правило, Лео. Тюремную жизнь он считал сносной при условии кратких и не слишком частых отсидок, — страсть к подобному мазохизму шла из дома рабства, из земли египетской.
Гарри рассказывал о победах над богатыми старыми телками, когда он был красивый, с полной головой курчавых волос; об оживлении слишком смирных грейхаундов путем укола, об усмирении оживленных грейхаундов путем доброй выпивки; о том времени, когда он был единственным жидом в Лондоне, вступившим одновременно в фашистскую и в коммунистическую партию; о краткой утренней возне с медсестрами-австралийками в солдатских бараках во время войны; о том, как распознать свежесть селедки; о технике игры в крестики-нолики; о своей встрече однажды с палачом-сомалийцем, оплакивавшим невозможность отомстить своей жертве, которая in articulo mortis[57] плюнула ему в глаза. Лео рассуждал о влюбчивости; о том, как важно, что будет потом, и об особой роли команды на корабле; о том, как отличить орла от решки по чистому звуку; о частной жизни шекспировских актеров; об извращениях в Гамбурге; о тайской акробатке, с которой он жил; о великих гангстерах вроде Большого Гарри, Сноба Тони, Шустрого Германа и Пирелли; о Кверте Юиопе, Короле Пишмашинки. Спиртное тем временем кончилось, из темных боковых дверей были раздобыты бутылки с неизвестными этикетками, а Шейла не появлялась. Притащилась Рената, опьяневшая от кислой капусты, шлепнула на стойку сдачу Эдвина и объявила:
