И я спросил себя: «Разве она здесь лишь для того, чтобы все его телеги не летели в пустоту, разве она безликий собеседник, кивающий или мотающий головой: «Да-да, нет-нет», и большего не нужно, не нужно рисовать лицо, не нужно придумывать голос, достаточно просто одного ее присутствия?»
Ведь Галка, вот она, не какая-то картонная плоская фигура, а самая что ни на есть живая, короткая стрижка, растаманочка в волосах, на руках цветные фенечки, сидит напротив, и то улыбаясь, то закусывая губу, сама рисует мой портрет — она учится в художественном училище и постоянно что-то рисует, но не потому что учится в художественном училище, а потому что ей по приколу рисовать разные картинки.
А я мысленно составляю ее описание:
Галка красивая — у нее тонкие черты лица, изящная пропорциональная фигура, золотистая от загара кожа, и большие серо-голубые глаза.
Галка талантливая — она делает красивые вещи и красивые жесты.
Галка мудрая — она пытается принимать мир таким, какой он есть, и не злится по мелочам.
Галка домашняя — я ее вижу на каком-нибудь диване, где она, пушистая, мягкая, словно котенок, сидит, прикрыв ноги крупно-клетчатым пледом, и что-нибудь шьет или вяжет. Или спит, свернувшись клубком.
Галка обидчивая, она прячется в молчание словно улитка…
Стоило мне написать эту фразу, как сразу всплывает в памяти прогулка по островам: мы вдвоем с ней идем по тропинке, которая тянется среди совершенно южных, пропитанных стрекотом и щебетом деревьев. Летний Петербург иногда может быть таким. И тут я замечаю, что тропинка, хорошо видимая в сумерках, полна крупных темных улиток и, чтобы их не раздавить, приходится смотреть под ноги. Я поднимаю одну из них и показываю Галке.
— Рожки убирает.
— Ты знаешь, кошки их едят. — Галка погладила улитку по жесткой спинке, и та спряталась еще глубже.
— Не только кошки. Но и люди. Во Франции, например.
— Там улитки другие. Виноградные.
— Осторожнее. Смотри как она шевелит рожками. Они длинные, их ей не спрятать.
— Ей их не спрятать, — повторяю я.
Или еще:
Мы сидим в кафе, где зеленые стены, стеклянные квадраты, в разводах и рисунках, словно кожа дракона только что вышедшего из воды. И она рассказывает мне о Кристофере:
— Я сама не знаю, почему я порой так прикалываюсь к нему. Но не здесь. С ним хорошо в дороге. А Сэнди, наоборот, домашний. А порой я за Криса просто боюсь. Он становится таким… Странным.
Она проводит ладонью по лбу, и челка, сдвигаясь кверху, образует смешной хохолок.
— Теперь ты не Галка, а птица Удод. С хохолком, — пытаюсь пошутить я, и, кажется, становлюсь похожим на Кристофера.
— Но у меня ничего не получается. Все падает.
— Не волнуйся… Ты всегда была такой легкой. Словно птица.
— Вот ты называешь… Птица… — говорит она тихо, — а я не умею летать. Даже во сне.
Я беру ее левую руку. Маленькая, узкая, похожая на крыло.
— Ты уже давно летишь. Ты умеешь летать. — (Нет, несомненно, разговаривая с ней, я превращаюсь в Криса и даже ответ продолжаю цитатой его песни.) — «Это я говорю, я на связи, Серебренный Летчик, прием, Золотой Землекоп…»
Она вдруг опускает ладонь на глаза и просит принести чай. Она стесняется плакать. Но плачет.
А я встаю и иду за чаем.
После такого растянутого во времени и в пространстве завтрака, который закончился на обочине и оставил после себя россыпь арбузных и дынных корок, стоп пошел похожий — медленный, небольшими переездами на грузовых и легковухах: вокруг не пустыня и не голая степь, а населенные хлебные районы, где местных машин больше, чем дальнобоев. Часто чуть в стороне от трассы вырастала серая громада элеватора — мрачное безоконное здание, напоминающее то ли военный корабль, то ли средневековый замок. «Зернохранилищам не пристало быть мрачными — это ведь сосуды семени, сосуды жизни… Впрочем, — мысль Кристофера продолжала крутиться вокруг элеваторов, — амбары и бани на Руси всегда были местами обитания недобрых потусторонних существ, банников и… амбарных людей… кромешников… нет, не то…» Отчаявшись вспоминать, он спросил у Галки, но она тоже ничего подсказать не могла. Вывод из этой мысленной жвачки был сплюнут один: «В элеваторах и амбарах лучше не ночевать. Собственно, нас туда никто и не звал. То ли дело кукурузные поля. А ведь у Стивена Кинга был какой-то ужастик про «Детей Кукурузы». Но это у них, в Америке. А у нас кукуруза — не лучшее, но безопасное место для ночевки одинокого путника. Только грязное, земляное».
Прошлым летом Кристоферу везло на кукурузные и подсолнуховые поля. Началось с Бендер, куда его занесло по дороге в Кишинев: два веселых драйвера высадили его посреди ночного города у светофора под фонарями, убедив, что уж здесь он точно поймает попутку до Кишинева. Проситься на вписку он не стал, потому что сами они не предложили, и он стоял до двенадцати, а в двенадцать повсюду стал разъезжать полис: в Бендерах еще был комендантский час, и Крис какими-то кустарниками пробрался до окраины, где заночевал между гигантскими побегами. Ночью он осознал преимущество кукурузного перед другими полями — пошел дождь, и Крис смог накинуть на стебли тент — они не ломались и не прогибались — получилась весьма приемлемая крыша. Правда утром в борозде рядом с Кристофером (он заблаговременно сломал три кукурузины, подстелил под себя полиэтилен, и лег поверх гряды) была черная земляная каша, и ботинки Криса когда он выбрался на трассу, напоминали два больших земляных кома, и куртка кое-где была перепачкана… Но ничего не намокло.
И следующую ночь, уже ближе ко Львову, он тоже встретил в кукурузном поле. Просто спать хотелось, а рядом даже лесочка не было.
Кристофер улыбнулся: он вспомнил, с каким кайфом засыпал в третью ночь: после горячего душа, в мягкой постели с чистым бельем — он таки добрался до Львова и вписался к своим весьма цивильным друзьям, и как вдруг проснулся от чего-то твердого под боком. Он схватил это твердое а затем вскочил сам… Под одеялом, рядом с Крисом, лежало несколько кукурузных початков — его друзья, наслушавшись телег о кукурузе, решили немного пошутить…
Воды вдоль дороги стало гораздо больше. Поначалу трасса тянулась рядом с рекой Ишим, затем пошли мелкие поперечные речки и озера, правда, купаться не хотелось — вода казалась грязной.
«Пыльная дребедень, — сформулировал Крис общее состояние, — слишком много поворотов, слишком много машин, идущих на маленькое расстояние: от поселка до райцентра, от райцентра до поселка. И машины — преимущественно старенькие потрепанные «жигули» и «москвичи». («Нивы» и «волги», как правило, не останавливались. Иномарки, причем, крутые, другое дело: бандиты никого не боятся и иногда не прочь взять собеседника. Но здесь эти иномарки шли стремительными и редкими колоннами по пять-десять машин навстречу стопщикам — гнали купленные в Европе тачки богатым казахским, таджикским и киргизским бабаям. Попутных подобных колонн практически не было. Только забитые до упора поливальщики — фуры с дынями, арбузами персиками и т.д и т.п.) И названия поселков даже какие-то неприятные: Жалтыр, Атбасар, Жаксы». То, что они все чаще перемежались привычными для России Новоукраинкой, Новокиенкой, Чистопольем, Крис замечать не хотел.
Ближе к вечеру они оказались на очередном перекрестке, неподалеку от поселка с неизменным замком-элеватором и маленьким озером, похожим больше на лужу.
— В поселок пойти, что ли? — Крис зевнул.
— Может, еще постопим.
— У нас вечная проблема, — он вытащил из клапана рюкзака фляжку, — вода. Забыли у драйвера попросить.
— Километр, не меньше. — Галка попыталась на глаз измерить расстояние до поселка. — Пока ходим, совсем темно станет.
— Все равно ночевать.
Красное солнце уже лежало на линии горизонта, сегодня — еще восточное, большое, пыльное солнце, а завтра — прощай Казахстан, жаркий, пыльный, медленный, здравствуй дождливая и чавкающая грязными проселками Россия. Нет, вместо проселков будет песчаная обочина трассы, и бесконечный асфальт, мокрый, как и песок, и в довершение картины — мелкий моросящий дождь, Крис ясно представил холодную влажную пелену над землей, и в этот момент, позади, со стороны трассы, от которой они уже успели отойти метров на пятьдесят в сторону поселка, донесся тихий, но мощный звук. Он достигал слуха не через воздух, а через землю — низкая, на пределе слышимости, вибрация уже знакомая Крису. Этот звук разбудил Криса в то странное утро по дороге в Алма-Ату, после того, как ушла Алиса. Тогда гул шел поверху, и Крис подумал о вертолете или самолете. И сейчас развернулся и поднял глаза к небу. Пусто.
— Что это?
— Смотри, — сказала Галка, — их много.
По трассе, почти не пыля, приближался караван. Машины ехали очень медленно, старые, одни с серо-коричневыми, под цвет окружающих холмов, фургонами, другие — груженые тюками, перевязанными веревками. Крис схватил Галку за руку и потянул к трассе:
