В убранстве этого крыла здания чувствовалась рука леди Мандибл. Повсюду висели картины самых разных размеров, но они были совсем не похожи на портреты предков, сурово взиравших со стен в других частях замка. Здешние портреты и пейзажи были выполнены, я бы сказал, в приглушенных тонах, но в очень странной манере, и даже трудно было понять, что на них изображено. Кое-где видны были звери или люди, небо или море, но на других полотнах различить что-либо определенное было невозможно. Имя художника не составляло тайны: в углу каждой картины стояла четкая подпись: «Лисандра». И меня, в общем-то, не удивляло, что леди Мандибл воспроизводит мир таким образом.
Чем дальше я шел, тем заметнее менялась тональность картин. В слабом свете моей догорающей свечи они стали оживать, и непонятные тусклые завихрения представали передо мной уже какими-то демонами и монстрами из преисподней. Что же должно быть у художника на уме, чтобы ему привиделись все эти образы?
В конце коридора я увидел дверь. Любопытство пересилило во мне предчувствия, я взялся за ручку и с бьющимся сердцем повернул ее. Оставленное позади страшило меня не меньше того, что ожидало за дверью. Дверь тихо и плавно отворилась. Я шагнул через порог и услышал, как она с мягким щелчком захлопнулась за мной.
Я стоял в большой комнате. В окно слева от меня заглядывала луна, в противоположной стороне догорал камин. Комната была роскошно обставлена, но в лунном свете все казалось серым. Я стал осторожно пробираться между темными силуэтами к камину. Слева от него стоял мольберт с полотном, закрытым, занавеской. Рядом находился низенький столик, с банками, кистями и палитрой, заляпанной крупными кляксами краски. Взяв одну из кистей, я рассмотрел ее. Это была щетина вепря — хозяйка замка нашла ей еще одно применение. Ибо я не сомневался, что это комната леди Мандибл. Я хотел уже приподнять занавеску и взглянуть на картину, но передумал. Скорее всего, это было то же самое, что я видел в коридоре.
Неожиданно я услышал вздох. В комнате был кто-то еще.
Я медленно обернулся в ту сторону, откуда донесся вздох, и только тут заметил под окном низкую кушетку, а на ней какую-то фигуру. Я застыл на месте, фигура тоже не двигалась. Я стал подкрадываться к кушетке, прячась за мебелью, и наконец разглядел мужчину, лежащего на спине. Голова его покоилась на подушке, глаза были закрыты. На нем не было рубашки, и в лунном свете грудь его чуть ли не сияла.
Это был Герульф. Он глубоко и ровно дышал, и при каждом вздохе грудь его поднималась и опускалась. Судя по всему, он спал глубоким сном, так что я осмелился подойти еще ближе. И тут я заметил, что он покрыт какими-то темными пятнами, но очень странными. Они были выпуклыми, и, присмотревшись, я убедился, хоть и не сразу поверил своим глазам, что они шевелятся.
Они были живыми!
— Tartri flammis! — пробормотал я, и меня едва не вырвало, потому что грудь и живот Герульфа были усеяны черными раздувшимися пиявками, сосущими его кровь.
«Ничего себе фокусы!» — подумал я и повернулся, чтобы убраться подобру-поздорову, но тут с испугом услышал шаги в коридоре, звук открывающейся двери и голос, заставивший меня похолодеть:
— Герульф! Ты здесь?
Я мгновенно спрятался за одним из кресел, надеясь, что вошедшая в комнату леди Мандибл не услышит стук моего сердца.
Она была во всем черном, плечи ее покрывало боа из павлиньих перьев, свисавшее вдоль спины. Рукава, расходящиеся книзу колоколом, закрывали руки почти до кончиков пальцев. Платье во время ходьбы мягко шелестело. Губы ее при этом освещении казались темно-лиловыми. Она подошла к Герульфу и ткнула в него окольцованным пальцем. Дворецкий заметно вздрогнул и открыл глаза.
— Они закончили?
Посмотрев на свою грудь, Герульф медленно кивнул. Протянув руку, леди Мандибл стала отдирать своими длинными ногтями пиявок одну за другой. Рот ее при этом приоткрылся в полуулыбке — она, несомненно, наслаждалась этим жутковатым занятием. Затем она поместила всех пиявок (я насчитал двадцать штук) в большую банку, стоявшую на ближайшем столике. Неудивительно, что был всегда так бледен. В нем, наверное, практически не оставалось крови.
— Прекрасно, — промурлыкала леди Мандибл. — Приготовь их к завтрашнему дню — мне понадобится кровь. — С этими словами она развернулась и вышла из комнаты.
Герульф встал и медленно натянул рубашку. Раны, оставленные пиявками, кровоточили, и вскоре его белая рубашка целиком покрылась пятнами крови, но он, казалось, не обращал на это внимания. К моему большому облегчению, он тоже спустя минуту-другую покинул комнату (я уж боялся, что мне придется быть очевидцем, операции «приготовления» пиявок), и я смог выйти из укрытия. Я снова подошел к мольберту и медленно отодвинул занавеску. Я увидел теперь на незаконченной картине уже не рогатых демонов, одноглазых монстров и дьяволов с раздвоенными языками, а только лишь густые красновато-коричневые мазки. И впервые за все время я спросил себя, что я делаю в доме, где кисти макают в человеческую кровь…
ГЛАВА 21
Музыкальная пауза
Лорд Мандибл укоризненно поцокал языком и, сняв Перси с клавесина, поцеловал его в нос и осторожно опустил на пол.
— Пойди отыщи свою сестренку, ненаглядную Поссет, — проворковал он.
И кот послушно пошел прочь, а лорд, откинув фалды сюртука, аккуратно пристроил свой обширный обтянутый шелком зад на обтянутый темно-красной кожей табурет. Из-за негнущейся ноги и туго обхватывающего живот брючного пояса усесться было нелегко. Он понимал, что виноваты пирожки миссис Малерб и ему не следовало бы есть их в таком количестве, но удержаться было совершенно невозможно…
Не без аффектации он размял пальцы, сгибая и разгибая их и щелкая суставами, после чего опустил руки на клавиши элегантного инструмента. Клавесин был изготовлен в Риме знаменитыми мастерами — братьями Фуникули. Отец нынешнего лорда с большим мастерством играл на нем вплоть до самой кончины, причем в буквальном смысле: бедняга умер прямо на этом табурете, придавив своим телом клавиатуру. Берли решил, что тоже будет играть на клавесине в память об отце, но ему не хватало отцовских способностей. Он играл мощно, но плохо, а его учитель, когда ему случалось быть рядом, разумеется, не осмеливался растолковать ему это.
— Ваша светлость, — произнес он, растянув губы в улыбке, когда лорд закончил очередной пассаж, — позвольте мне сказать вам, что каждая ваша нота — это нечто уникальное. Никто из моих учеников не играет так, как вы.
Это была сущая правда, потому что звуки, вылетавшие из-под пальцев лорда, далеко не всегда совпадали по высоте с теми, которые были указаны в нотах, и следовали порой в другом порядке.
Мандибл был несказанно польщен.
— Разрешите только предупредить вас, ваша светлость, — добавил учитель. — Я знаю, что вы хотите выступить на Зимнем празднике, но боюсь, что уши ваших гостей недостаточно подготовлены к восприятию вашей игры.
Словно не слыша этих слов, лорд Мандибл заявил:
— Зимний праздник даст мне прекрасную возможность продемонстрировать мой талант. Я разучил мелодию, и все, что теперь нужно, — добавить слова. Хотите послушать?
Кивнув, учитель смирился с неизбежным, успокаивая себя мыслью, что Зимний праздник, возможно, как раз наиболее подходящий момент для выступления лорда. Если судить по праздникам прошлых лет, гости напьются так быстро, что и предсмертный вопль удушаемого кота покажется им мелодичной музыкой.
Раздался стук в дверь, и тут же, не дожидаясь ответа, в комнату вошел Герульф.
— Ваша светлость, леди Мандибл желает видеть вас, — прошелестел он.
— Прямо сейчас, когда я как раз разыгрался?! Она что, не понимает, что я занят?
— Ее светлость настаивает.
Посылая Герульфа к мужу, леди Мандибл сказала: «Если этот идиот опять валяет дурака за клавесином, можешь прихлопнуть его резиновые пальцы крышкой инструмента — может, хоть это улучшит его игру. Скажи ему, чтобы шел сюда».
Путь из покоев леди Мандибл в музыкальный класс был не близок, и у Герульфа было время, чтобы придумать, как лучше перефразировать это распоряжение. Мандибл торопливо последовал за дворецким, прихрамывая, и его панталоны потрескивали в такт ходьбе.
Страсть мужа к музицированию, как и его постоянная и тщетная погоня за вепрем, устраивали леди Мандибл как нельзя лучше. Он был занят своим делом, не болтался под ногами и не раздражал ее. Не то что в первые дни после смерти старого лорда, когда Берли бродил по всему замку, рыдая, заламывая руки и сокрушаясь о том, что ему далеко до отца и он никогда не станет таким же человеком. Лисандра же сознавала, что она такой человек, каким следовало бы быть Мандиблу, и этого, как она полагала, вполне достаточно.
