Время, которое там, ведь не отличается от того, которое здесь?
Я не знаю. Правда. Оставьте меня. Идите в вашу комнату. Я хочу умереть одна, как все, вы уже ничего не можете сделать, нечего больше делать, я тоже не могу больше ничего сделать, поэтому уходите. Незачем теперь оставаться здесь, идите поспите, и, когда вы через час проснетесь, все будет сделано, оно уже произойдет, это банальное событие, которое случается каждую секунду во всем мире, кто-то умирает и не знает этого, пишется книга, и обо всем узнают только потом, кто-то влюбляется, и неизвестно, идет ли речь действительно о любви, которой еще никто никогда не видел, будут ли они любить друг друга больше всего на свете, вы помните припев: «Никогда, никогда я вас не забуду», мы часто поем эту старую песню в машине, на всех дорогах Франции, вы вместе со мной, мы поем на два голоса, мы поем, что никогда, никогда не забудем друг друга. Так и есть.
Все хорошо, никаких слез, no sorrow, потому что это — ничто. Мы ничего не знаем об этом. Все пройдет хорошо. Мы будем еще петь «У звонкого фонтана», не обязательно в машине, можно найти и другое место, мы найдем его, вот увидите. Мы на все способны. Способны выдумать все что угодно.
Я иду спать в свою комнату. Я оставляю вас в вашей постели. Свет продолжает гореть. И потом очень скоро наступает восемь часов утра воскресенья 3 марта 1996 года.
Я тоже оставлю когда-нибудь этот мир, в котором живу без вас. Когда? Знаете ли вы, когда я умру? Да, это известно. Уже давно. И тем не менее нельзя думать об этом, можно думать только о жизни. Смерть — вещь слишком странная. Ее будто нет. Что же тогда есть?
Вот что я вижу в последние месяцы вашей жизни: вы выглядите все более усталой, вы устали и умственно, и физически. Усталость полностью завладевает вами, заставляет вас исчезнуть. Вы боретесь в первую очередь именно с ней, и вы боретесь с ней все меньше и меньше. И очень скоро усталость одерживает победу: жизнь здесь, со мной постепенно истаивает. Вы уходите очень медленно, но неостановимо. Я ничего не могу с этим поделать. Так все устроено.
Вы умираете не из-за болезни, вы умираете из-за того, что вы опустошены, из-за того, что слишком много смотрели на мир. Лицо Балтазаpa. Умираете оттого, что слишком много пили — виски, красное вино, белое вино, слишком много курили — слишком много пачек «Житан» без фильтра, оттого, что слишком часто любили — у вас было слишком много любовников, самых разных, вы слишком часто пытались любить, всепоглощающей любовью, самой смертельной, вы умираете от слишком сильного гнева на несправедливость всего мира, нестерпимую бедность — прокаженных Калькутты и богатство богачей. Вы жили при коммунизме до конца ваших дней. Эта иллюзия была вам необходима, вам было нужно верить, что однажды, завтра, today люди наконец-то будут относиться друг к другу так, как должны относиться. Как братья, которые любят друг друга. Однажды все забудут о деньгах, перестанут топтать друг друга, закон сильнейшего уйдет в прошлое — однажды все это будет кончено, презрения ни к кому больше не будет. Вы не можете решиться оставить мир таким, обреченным с самого его начала, так вы говорите.
Вы умерли, говорю я, оттого, что слишком много ели, вы никогда не обращали ни на что внимания, не умели жить, были всегда слишком мудрой, каждую секунду вам нужно было что-то придумывать, отстраняясь от того, что происходит в жизни и в книгах. Умерли оттого, что слишком много писали. После каждой книги вы были словно мертвая, уничтоженная и телом, и душой. И тем не менее вы начинали другую книгу, другую историю, всегда ту же самую. Я думаю, если бы вы не писали, вы бы стали преступницей. Вы расстреляли бы всех прокаженных. Попытались бы убить мировое зло. Стали бы сумасшедшей во благо других.
И вы пошли бы по дорогам Франции, как та нищенка во всех ваших книгах, которая бредет вдоль Слоновой гряды, почти разучившись говорить, спрашивая повсюду, в какую сторону ей идти, чтобы потеряться, да, вы стали бы именно такой, женщиной из грузовика, убежавшей из психиатрической больницы Гуши, чтобы увидеть море, добраться до края земли и броситься сразу во все океаны, оставив мир, и долго потом еще путешествовать, прежде чем достичь цели.
Я могу представить вас в любой столице мира, в любом баре любого отеля, ночь, вы не можете пойти спать. Еще один последний стаканчик, говорите вы барменам в белых передниках, которые работают там, чтобы слушать, что вы рассказываете, обслуживать вас, заботиться о вас, о нас. Вы стали пассажиркой всех поездов. С поезда — в порт. И снова вы на палубе длинного белого теплохода.
Может быть, мы случайно встретились бы в одном из таких баров в одном из дворцов Афин или Кингстона. Я тоже очень люблю сидеть часами ничего не делая, пить, молчать, смотреть. Заговаривать с первым встречным, который сядет рядом со мной.
Вы здесь. Сидите в кресле рядом со мной. История начинается. Она непременно должна начаться. Новое лето, без даты, без определенного места — почему бы нет, лето вне времени, время можно придумать, все остальное тоже. Мы могли бы по-другому называть друг друга, могли бы выбрать совсем другие литературные имена, снова играть в жизнь, переделать все заново, не зная о том, что уже было. Это бесконечное повторение одной и той же фразы, одной и той же улыбки, одной и той же любви, которую другие назовут «вечной».
Мы до самого утра пили бы виски в этом афинском баре или в каком-нибудь английском отеле. Мы не можем расстаться. Невозможно расстаться с этой все время начинающейся историей, вы помните, мы так много смеялись. Мы пишем книгу о том, как мы могли бы жить — так, как мы жили на самом деле.
Да, я думаю, что вы умерли из-за этого: слишком много всего. Какая-нибудь девушка, например, сказала бы вам: мадам, вы преувеличиваете. Вы спросили бы, в чем именно. Она ответила бы: в общем во всем. Это правда, Дюрас — это та, кто преувеличивает. Эта чрезмерность, слишком много себя самой, с самого детства, на всех дорогах, столько разных жизней, каждый день что-то новое, эта непрестанная работа — смотреть, пытаться увидеть чье-нибудь лицо, ваше собственное, мое, лицо Балтазара и всех остальных, деревья в лесу, слушать до безумия музыку Баха, столько всего, что становится невозможно.
Кажется, мы все понимаем. И тогда мы переходим к чему-то другому. Невозможно жить, всегда все понимая, любя, видя весь мир сразу. Все кончается тем, что становится ничего не видно. Падаешь в яму. Становишься злым — с самим собой, с тем, кто рядом, уже не хочется никакого спасения, уже ничего больше не хочется, даже спасать кого-то другого, даже умереть. Это было бы уже слишком. Даже говорить что-то напрасно.
Я забываю причиненную мне боль. Я здесь. Эта страница будет дописана. Мне нужны были все эти годы тишины рядом с вами, когда я слушал вас, эта страстность ума, эта наполненность тишины, невозможность принять какое-либо решение, эта очарованность написанной страницей, книгой, которая создается у меня на глазах.
И сегодня, один, я пишу. Я делаю это, вы видите? Без вас. Я пишу для вас. Я слышу, что вы говорите. Эта фамилия — Дюрас, фамилия, — от которой я не могу отделаться. Это все время начинающееся чтение, эта постоянная боль — и постоянная тишина. Это всегда рядом, вы не забываете? Нам кажется, что мы к этому уже очень близки, а потом мы вдруг начинаем удаляться, это невыносимо. Мы говорим: мы будем любить друг друга, и мы любим друг друга, потому что я продолжаю нашу историю. История продолжает идти дальше, ее продолжают читать.
Это не прекращается.
Эта женщина, сидящая в комнате с кошмарным вентилятором, запертая во французском посольстве в Калькутте, вы видите ее так же, как я, посмотрите: она ждет, она не покончит с собой, она будет продолжать жить по-прежнему, живая и мертвая одновременно, не нужно, чтобы она убивала себя.
Ее белая накидка, оставленная на пляже, нет!
Что говорится в книге — что она все-таки убивает себя? Да. На берегу моря находят ее накидку.
Эта медлительность, эти голоса, которые зовут в черной ночи Калькутты. А потом — «Ее венецианское имя в пустой Калькутте». Анна-Мария Гуарди. Надежда музыки. Ее невозможно оставить, эту женщину, после смерти она все еще с нами, я не бросаю ее. Я слышу, как ее голос говорит эту простую фразу: «Благодарю вас за посылки с книгами, мне доставляют их очень быстро…»
Да, эти слова. Еще раз.
Столько любви.
Любовь. В книгах. В фильмах. В театрах. Как только это слово сказано где-нибудь, любовь начинает существовать. О ней написано. В это верят. Сам Бог не остался бы безучастным к тому, как говорят друг с другом Анн-Мари Штреттер, жена посла Франции, и опальный вице-консул в Калькутте: я хотел узнать, как пахнут ваши волосы. Только это.
То, что сегодня происходит между вами и мной в залитом солнцем городе, когда я иду вдоль набережной Сены, — это как будто бы пишем новую книгу.
