Май 1999 года, почти уже лето, я в Париже, я пишу вам. Я не умер. Я все-таки выбрался из комнаты на улице Сен-Бенуа. Выбросил всю грязь, бутылки, газеты, даже постель, все выкинул. Потом перекрасили стены. Теперь там все белого цвета, перекладины тоже покрашены в белый. Все чисто. Я хочу пойти посмотреть на вашу могилу на кладбище Монпарнас. Я могу теперь это сделать, видите, я могу прочитать ваше имя, выгравированное на белом камне, будто прошло не три года, а миллион лет, ваше имя и две даты: 1914–1996. И на боковой стороне две буквы: «М. Д.»
Никто не просит меня умирать. Вы тоже не просите меня об этом. Я возобновляю свои прогулки по городу и ночным барам. Эта страсть к барам и барменам в белых жилетках, ко всем молодым людям и девушкам моего возраста, ко всем людям всех возрастов. Надо любить кого-нибудь. Первого встречного, не отдавая никому никакого предпочтения, любить того, кто оказывается рядом. Того, кто еще не умеет быть мной любимым.
Невозможно было предположить, что вы будете любить меня с такой силой. И я, я тоже люблю вас, я не знаю, как именно, еще больше, тогда, когда пишу эту книгу, произнося ваше имя, зовя вас. Каждое мгновение придумывать историю, эту историю день за днем, и, может быть, — кто знает — историю о любви. Историю, которую могли бы читать во всем мире. Не существует никаких секретов. Все истории похожи одна на другую.
Я принялся за свое прежнее занятие — ничегонеделание. Писать всему миру сразу. Я стою на своем. Сотни записок и ни одного ответа. Никогда.
Я иду вдоль набережных Сены до самого Версаля, до королевского сада, иду по аллеям, вижу розовые колонны Трианона. Да, я настоящий клоун. Мы ничего не боимся. Нам обоим по восемнадцать. Перед нами вся жизнь. Мы будем писать книги, совершенные книги, будем изданы на всех языках и потом придумаем еще что-нибудь, вы и я. Мы найдем какую-нибудь новую историю.
Я не могу делать ничего другого. Фредерику я пишу почти то же самое. Хотя не совсем. Как можно иначе? Мы ничего не придумываем. Все слова — здесь, с нами. Достаточно только написать их в каком-нибудь порядке, заставить их появиться в предложении там, где нужно, не занимаясь их расстановкой специально, дать им самим прийти и занять свое место. И потом замечаешь необходимость оставить какое-то из этих слов, именно это слово, и никакое другое.
«Ее венецианское имя в пустой Калькутте».
Я так люблю эту фразу. Я могу повторять ее снова и снова. Я хотела бы постоянно пребывать в том времени, когда я пишу ее, когда я еще не знаю, что буду писать ее, открывать ее для себя в то же самое время, что и вы. Вдруг видеть ее написанной. Вот она, написана на бумаге. Ничто не может помешать тому, чтобы она существовала: «Ее венецианское имя в пустой Калькутте».
И я говорю: ее имя Дюрас. Все кончается здесь. Ее имя, принадлежащее только ей, и ничего больше. Мы читаем это имя. Повторяем его до того момента, когда оно перестает уже что-либо значить и становится только одними звуками: ее имя — Дюрас. Всего несколько звуков. Имя и в то же время что-то другое. Старая песня: «Друг Пьеро, одолжи мне перо…»
«Открой мне дверь…»
Я продолжаю писать ваше имя и прошу вас поверить мне: «никогда, никогда я вас не забуду».
Оставшееся после вас имя. Одно только имя. Без вас. Выученное наизусть. Во всех сердцах. Пять букв, скрывающие за собой тысячи других слов.
Я напишу рядом другие имена, я смешаю все эти имена с вашим. Мы сделаем это вместе. Мы будем повторять все имена по памяти, найдем мелодию из четырех нот, которая покорит мир и достигнет неба. В ряду этих имен будет появляться вдруг имя Дюрас, и мы будем узнавать его. Потом оно будет исчезать и возвращаться снова, мы будем ловить его на лету. Несколько секунд мы будем вместе.
Имя Дюрас, которое всегда будет здесь, с нами.
Сегодня 25 мая 1999 года, девять часов утра, Париж затопило солнце. Улицы еще свежи и спокойны. Поливают тротуары. Терраса кафе «Флор» открыта. Все хорошо.
Я очень люблю утреннее время, все кажется нетронутым, первый раз за день идешь по бульвару Сен-Жермен. Это наш бульвар, пройдем его до конца. Когда видишь Сену и Нотр-Дам, стоящий на острове, всегда испытываешь радость. Иль-де-Франс. Со всех сторон слышно: Иль-де-Франс.
В эти часы все кажется возможным, вы здесь, вместе со мной, в свете солнца бульвара Сен-Жермен. Мы только что встретились, и все может начаться. Почему бы нет?
Я должен вам сказать об этом: с воскресенья 3 марта 1996 года я молчал. Я оставался в полной тишине. И даже не с воскресенья, нет — с лета 80-го. Словно я должен был замолчать, чтобы отдать все слова вам, для книги, которую нужно всегда писать.
Просто быть рядом. До самого последнего слова, сказанного 29 февраля 1996 года. Словно написанное вами требовало тишины. И я думаю теперь, что мы должны были запираться во всех этих темных комнатах Парижа, Трувиля, Нофль-лё-Шато, чтобы что-то действительно существовало, кроме нашей истории, вот этой любви, нет, должна была существовать не только эта история, но и что-то другое — правда той книги, которую вы пишете. Мы не должны были отвлекаться от вашего самого главного занятия — писать. Все то время, которое мы должны были прожить, все дни, все часы. И все это время — любить, испытывать себя любовью, не мочь, не хотеть, впадать в уныние, пытаться уйти и все бросить, исчезнуть и в то же время — нет. Остаться и смирится с этим. И любовь, которая будет твориться нами и потом даже уже вне нас.
За все эти годы я не многое понял, устав до изнеможения, я жил как будто в отупении, был как будто уничтожен, так было нужно. Вы помогли мне в этом, оставив меня одного в моем полном непонимании, никогда ни одного слова, которое могло бы меня утешить, ни одного приятного слова. Как будто любовь должна сама от себя защищаться, разрушать себя из-за того, что она есть.
Одни только книги, которые нужно все время писать. Это смирение каждый миг было необходимо. Вы говорите: Ян, не надо воображать. Это детское слово из школьных рекреаций — не надо воображать, мы ничто — бедные, обделенные люди, мы ничего не понимаем, мы пытаемся понять, мы пишем и иногда видим что-то, мы должны продолжать.
Я боюсь начать любить вас меньше, когда пишу. Как будто слова заставят вас исчезнуть вовсе и траур кончится. Как будто мне не следует писать.
Вас нет, вас абсолютно нет, совершенно, я это знаю, я вижу ваше имя на могильном камне. И тем не менее.
Я попытаюсь сказать это: я знаю, что вы мертвы, и знаю, что это ничего не значит. После всего этого времени смятения и растерянности ваше исчезнувшее тело — это уже ничто. Я могу писать вам как прежде, как если бы в воскресенье 3 марта 1996 года ничего не произошло. Ничего и не произошло. Только зарыли тело.
Я все еще пишу эти письма. Я один в целом городе, утром, вечером, ночью. Иногда поздними ночами я жалею, что не еду в черном автомобиле вдоль Сены, не могу слышать, как вы зовете меня по имени: Ян, вы где? Ян, нужно поехать за покупками на рынок Бюси. Ян, я не могу больше вас видеть. Останьтесь, не уходите. Не грустите, когда я умру. Я ни секунды не верю во все эти истории о вечной жизни. Потом ничего нет. Мы словно превращаемся в камень.
Да, иногда по ночам я жалею об этом. Это похоже на грусть, на возвращающуюся тоску. Я не могу предвидеть это заранее.
И я снова пишу вам.
Так все и происходит.
Я пишу для вас.
И для других тоже. Я осмеливаюсь делать это. Разрешаю себе сам. Делаю все без вашего разрешения. Я не расстаюсь ни с вами, ни с Фредериком, ни с Балтазаром. Нет. Это всего лишь истории, которые нам рассказывают. Как если бы для того, чтобы мы расстались и были отделены друг от друга, достаточно было оказаться на Монпарнасе, в Тарне, в Валь-д'Уаз или в Токио. Я здесь, рядом с вами, и я говорю вам: это не все.
Никогда не бывает последнего слова. За одним словом приходит другое, за предложением другое предложение, за историей другая история, за книгой другая книга. Достаточно только этим заняться, сесть за стол, ни о чем не думать.
Я пытаюсь любить вас еще сильнее. Еще. Любви никогда не бывает достаточно. Ваше имя, все книги, которые вы написали, — что они такое? Истории любви.
История кого-то, кто говорит: любить…
Любовь. Занимайтесь ею сами. Теперь я от нее избавилась. И от своего обещания написать наконец хорошую и правдивую книгу, из-за которой приходится писать всю жизнь. Мне нравится ваша попытка написать еще одну книгу. Благодаря ей мы не расстаемся. Together, ваше словечко, нет? Вместе.
Да. And without you. Вместе с вами и без вас.
Exactly.
Это было за несколько дней до воскресенья 3 марта 1996 года. Мы на улице Сен-Бенуа. Вы говорите: я становлюсь все беднее и беднее. У меня больше ничего нет.
И перед самой смертью у вас действительно больше ничего нет, вы становитесь по-настоящему бедной. Вы лишаетесь всего и не знаете, что делать с тем, что произойдет дальше, как быть со смертью и тем, что будет потом, как можно даже думать об этом. Вы не можете понять, как это будет. Как и все люди, которые умирают. За исключением лишь того, говорите вы, что вы пробуете невозможное. Вы знаете, что ваша бедность — это бедность всех людей сразу, о вас иногда забывали, и вдруг — успех, мировая слава, толпы читателей, я, любовь, миллионы на счету в банке. А потом снова возвращается бедность. Как там, на берегах Меконга.
