Теперь, сидя на веранде, комендант передавал мне этот разговор и качал головой. Потом мы какое-то время посидели в молчании; только мухи жужжали над его лысиной. Казалось, кроме нас, на всей Земле не осталось больше ни одного человека. Он так долго молчал, что я не выдержал й заговорил:
– Почему она решила убить его? – спросил я. Этого я никак не мог понять.
– И я задал тот же вопрос, – ответил комендант. Вытащив красный платок, он утер пот с лица. – Полагаю, в доме никакой выпивки нет? – спросил он. – Твой дядя вряд ли держал ром про запас, а?
Я ответил, что они оба в рот не брали спиртного.
– Вот как, – отозвался он безо всякого удивления.
В камере стояла гнетущая духота, после рома комендант сильно потел.
– Но почему? Почему вы решили его убить? – спрашивал он Лиззи Бек.
– Когда-то я очень любила его, – ответила Лиззи. – Когда ему предложили место на этом далеком острове, я согласилась поехать с ним. Я бы все для него сделала, так я его любила. И он любил меня. А потом переменился. После того, как мы прожили здесь сколько-то времени, он сделался холодным, угрюмым, отдалился и от меня, и от всех горожан. Теперь его интересовали только огород и телескоп… Я долго с этим мирилась, но была так несчастна, что не могла больше это выносить. Мне казалось, это я в чем-то виновата… Однажды я спросила его, что случилось. Спросила: неужели он перестал меня любить. «Любовь? – сказал он. – Что за белиберда!» И рассмеялся мне в лицо… Можете ли вы понять, что я Почувствовала при этих словах? Мое сердце съежилось и усохло, потому что я видела: он говорит искренне. Все эти годы – впустую! Лучшие годы жизни – впустую. И тогда я решила убить его. Больше ни о чем я не могла думать. Я была одержима этой идеей. Я видела его смерть во всем, на что бы ни взглянула. Кухонный нож уже не был кухонным ножом – он стал кинжалом, которым я могла бы его заколоть. Глядя на дерево, я видела не дерево, а виселицу, на которой он будет болтаться.
Комендант ушам своим не верил.
– Лиззи, Лиззи! Погодите минуточку. Не может быть, – прервал он ее. – Нельзя же убить человека только за то, что он тебя не любит. Это не повод для убийства, иначе одна половина человечества давно бы перебила другую.
Лиззи ответила ему – медленно, взвешивая каждое слово:
– А почему бы и нет? – сказала она. – Это худшее преступление на свете.
На коменданта вдруг навалилась усталость. Жара давила, мучительно хотелось выпить. Он задал последний вопрос:
– И вы не сожалеете о содеянном? Если бы вы обнаружили хоть какие-то признаки раскаяния, я бы смог облегчить ваше положение.
– Раскаяние? – Моя тетя глянула на него с изумлением. – Ни малейшего! Я мечтала бы только об одном: чтоб его вернули к жизни, и я могла убить его снова.
Я отогнал мух. От запаха рома меня уже мутило.
– Ну вот, – сказал комендант. – Вроде бы все. Мой долг – следить за соблюдением закона. Твоя тетя не оставила мне выхода. Она – она была словно женщина о двух головах, любовь в ней уживалась с ненавистью. – Комендант поднялся со скамьи, и перед его рубашки натянулся, точно парус корабля перед отплытием. – Когда я уходил, она плакала. Говорила, что жалеет лишь об одном: что ты оказался втянут в эти события. Она, дескать, надеется, что ты поймешь: она не могла поступить иначе. – Комендант поморщился от слишком яркого солнца. – Пора мне идти. – Он снова глянул на меня – Сегодня можешь переночевать здесь. Но завтра с утра дом снесут. Таков обычай. Я найду тебе другое жилье, так что собери свои вещи.
Он раскрыл зонтик, пожал мне руку и медленно двинулся обратно в город. Моя ладонь еще долго хранила запах рома.
В ту ночь я упаковал чемодан. Обшарил коттедж в поисках сувенира на память, но не нашел ничего, связанного с тетей Лиззи. Тогда-то я понял, до какой степени дядя Норман заполнял собой дом. На стенах висели только схемы различных видов растений и один вид неба – галактики и туманности.
У Лиззи в комоде, в нижнем ящике, я нашел фотографию в рамке, перевернутую лицом вниз. Тот же снимок, что и на камине в Стровене – мои родители стоят в снегу. Я решил было взять его, но передумал. Мне помстилось, что фотография осквернена преступлением, которое совершилось в этом доме.
Последняя ночь в коттедже оказалась малоприятной. Я ворочался с боку на бок и метался в постели, мне все чудилось, будто кто-то за мной наблюдает. Со страху я поднялся и осмотрел весь дом, даже во двор выглянул. Нигде ничего. Когда же я наконец заснул, мне приснился жуткий кошмар. На меня колонной надвигалась женская процессия во главе с тетей Лиззи, и лицо ее было омыто кровью дяди Нормана; она свирепо усмехалась и в руке вздымала камень, словно выбрала меня очередной своей жертвой. Я пытался убежать, но, очевидно, попал в зыбучие пески: чем быстрее я порывался бежать, тем глубже увязал, а когда повернулся, она уже занесла камень для удара.
К счастью, тут я проснулся. Сердце отчаянно билось. До утра я больше не ложился и ждал у двери. В восемь часов на тропинке показались две фигуры: солдаты, перед собой толкавшие тележку. Вблизи я разглядел бочку с горючим.
Они пришли, остановились и молча занялись своим делом. Я пошел вниз, в город, таща за собой чемодан. Примерно на полпути я оглянулся: коттедж пылал. Ярко-красный язык пламени вздымался на глухом черном фоне горы.
Что же до тети Лиззи, ни я, ни кто другой с острова Святого Иуды никогда более не встречались с ней. Че рез пять дней после отхода «Патны» комендант Боннар получил с борта радиограмму. Матрос, принесший Лиззи завтрак, отпер дверь и увидел, что каюта пуста. Никто бы не поверил, что женщина ее комплекции сможет протиснуться в узкий иллюминатор; это, вероятно, было нелегко – на металлической раме осталась кровь. Судно легло на обратный курс и все утро рыскало над глубочайшей впадиной океана. Они заметили кружившую на одном месте стаю акул, но никаких следов Лиззи не обнаружили. Капитан раздал экипажу винтовки, и за час моряки постарались убить как можно больше акул. А потом продолжили свой путь.
И учителя их будут наставлять в молчании.
Луиза Глюк [12]Когда ты молод, тебе кажется, будто перед тобой миллион дорог, – так сказал мне Гарри Грин однажды ночью, когда мы стояли у лееров «Камнока». – Ты уверен, что сможешь сделать все, что захочешь, уверен в своей уникальности. Но когда становишься старше и оглядываешься назад, видишь, что жизнь твоя сложилась примерно так же, как у других. Канат господень! Как будто все устроено заранее, все предсказуемо. Тут-то и призадумаешься, есть ли у нас вообще выбор. Мне казалось, что я понимаю его мысль.
– Вы так видите свою жизнь, Гарри? – спросил я его.
– Иногда – именно так, – ответил он. – Да, иногда мне так видится.
Он говорил это с грустью, но после всего, через что я прошел, я был бы счастлив поверить, что дальше моя жизнь будет заурядной и предсказуемой, как у всех людей.
Вот почему я благодарил судьбу за нормальные, оседлые годы после смерти дяди Нормана и тети Лиззи. Правда, в то утро, когда сожгли коттедж и я спускался к резиденции коменданта, мне было очень тревожно. Комендант встретил меня у дверей и сказал, что меня кое кто ждет. Мы прошли в гостиную, где мне навстречу поднялся какой-то мужчина – худой, с обветренным лицом рыбака. Глаза его были самого светлого оттенка голубизны.
– Это мистер Чэпмен, – представил его комендант. – Я оставлю вас наедине потолковать. – И он вышел из гостиной. Сильный запах рома потускнел с его уходом.
Мы с мистером Чэпменом сидели в тишине. Я стеснялся, да и ему, похоже, было неловко. Наконец он откашлялся и заговорил:
– Значит, теперь ты вроде как в порядке, а?
Я подумал, что от меня ожидают именно этого.
– Наверное, да, – сказал я.
Он кивнул. Теперь я подметил, что Чэпмен избегает смотреть на меня прямо. Он направлял взгляд в мою сторону, на мгновение задерживал его на моем лице, и тут же отклонялся вбок, словно луч маяка. Возвращался, и отклонялся вновь. Снова и снова. Но в те моменты, когда он смотрел на меня в упор, его взгляд казался мне очень проницательным.
Мы долго стояли так – молча, друг напротив друга. Потом Чэпмен сунул руки в карманы и неуклюже отошел к эркеру, смотревшему через улицу на океан. Принялся насвистывать – вовсе не мелодично, а как бы говоря: вот, я совершенно спокоен, насвистываю себе. Начал расхаживать взад-вперед по длинным вощеным половицам парадной гостиной. На суше он ступал неловкой походкой моряка.
Вдруг что-то надумал и остановился. Глаза его сверкнули торжеством, и я решил, что он наконец-то заговорит. Вместо этого Чэпмен полез в карман рубашки, извлек старую трубку, выбил пепел в камин, набил трубку свежим табаком и раскурил. Теперь, когда его взгляд останавливался на мне сквозь клубы дыма, он как бы говорил: «Я свое дело сделал, теперь остановка за тобой».
