Ежегодный поход в горы состоялся через месяц после того, как я поступил в школу. Двадцать ребят снарядились в путь в девять утра под руководством нашего учителя, Мозеса Аткинсона. Это был жилистый старик с длинными седыми волосами и не менее длинной серой бородой. Глаза у него сдавали, он носил очки с толстыми линзами в металлической оправе. Он учительствовал на острове Святого Иуды почти сорок лет.
Утро было теплым, как обычно, и мы шагали в сопровождении стаи мух, жадных до свежей детской крови. Мы прошли через город, миновали ворота и двинулись по тропе в гору. Я не бывал здесь с тех пор, как сожгли коттедж. То и дело мы останавливались, и Мозес Аткинсон дребезжащим голосом призывал нас посмотреть то на выбросы лавы, то на разновидности кактуса и другие растения, способные выжить на этой суровой почве.
Мы подходили к тому месту, где прежде стоял коттедж, и мне все больше становилось не по себе. Кое-кто из мальчиков начал перешептываться, поглядывая на меня. Джон Чэпмен выступил вперед и пошел рядом со мной – и с этого момента никто уже не осмеливался косо на меня взглянуть.
Мозесу Аткинсону тоже было неловко, и он старался перевести наше внимание на растения и геологические образования по ту сторону тропы, что была ближе к морю, но я все смотрел на развалины дома. Крыша провалилась, но почерневшие от огня стены еще стояли. Все деревянные части – двери, оконные рамы, полы – исчезли. Сорняки уже завладели руинами, маленькая клумба перед домом совсем заросла. На заднем дворе из привозной почвы поднялись монструозные кусты картофеля со зловеще зелеными листьями.
Мы свернули за отрог, и отсюда коттедж больше не был виден. Теперь мы поднимались к вершине, тропа становилась все круче. Мозес Аткинсон, которому всегда хотелось идти первым, при восхождении громко пыхтел и спотыкался.
– Осторожнее! – покрикивал он. – Тут водятся змеи.
И точно – все мы увидели на тропинке маленькую черную змейку с ярко-желтыми глазами и быстро мелькающим языком. Она поспешно уползла прочь.
– Они выползают по утрам, чтобы погреться на солнце, – пояснил Мозес Аткинсон. – Их к этому побуждает инстинкт.
– Что такое инстинкт? – спросила его девочка. Это была Мария Хебблтуэйт.
– Инстинкт – то, с чем вы родились на свет, – пояснил Мозес Аткинсон. – Взять, к примеру, змей. Им не нужно учиться на опыте. Они рождаются, уже зная все, что им нужно знать.
Когда он произносил эти слова, в толстых линзах его очков заиграл солнечный луч, и я готов был присягнуть: учитель смотрел прямо на меня.
Мы карабкались вверх. Тропа зигзагом поднималась к вершине и заканчивалась площадкой возле тысячефутовой отметки. Отсюда мы могли охватить взглядом весь остров. Болтовня стихла. Наверное, все остальные чувствовали то же, что и я: мы – крошечные точки на горе посреди острова, который и сам – лишь малая точка в океане на планете, и Земля наша – всего-навсего точка во Вселенной.
Я делал все то же, что и другие дети на острове – и, как они, ходил каждый месяц встречать корабли. Поначалу я надеялся на возвращение «Камнока», но он так и не вернулся. Я надеялся получить хотя бы письмо от Гарри Грина. Письмо так и не пришло.
Сыновья Чэпмена любили плавать. В первые же выходные они повели меня вместе с большой компанией ребят в ту бухту, которую показывали мне издали. Я никогда не учился плавать, поскольку пруды в окрестностях Стровена были слишком холодными. Мне очень хотелось попробовать. И лишь когда, следуя примеру других, я содрал с себя штаны и рубашку, я вспомнил про багровое пятно. Мальчики уставились на мою отметину – кто со смехом, кто с отвращением. Братья Чэпмены тоже удивились, ведь они прежде никогда не видели этого пятна, однако Джон тут же поспешил на подмогу.
– Чего уставились? – одернул он ребят. Обнаженный, он казался взрослым мужчиной, мускулистым, волосатым, хотя ему едва минуло пятнадцать. Я так смутился, что схватил рубашку и хотел надеть ее снова.
– Не вздумай, Эндрю! – остановил меня Джон Чэпмен. – Это пятно отпугнет акул! – Он расхохотался, а вслед за ним и все остальные. На том дело и кончилось. Мы дружно вбежали в теплые волны.
И пока я жил на острове, лишь однажды другой человек обратил внимание на отметину у меня на груди.
Так прошло три года. Джон и Джим Чэпмены закончили школу и рыбачили вместе с отцом. Мне исполнилось четырнадцать, и посторонний человек принял бы меня за типичного уроженца острова: я носил черные брюки, белую рубашку и черные ботинки, лицо обгорело на солнце. Я даже говорил как местные, слегка гнусавя. Я бы сам прежде не поверил, что могу быть так счастлив – у меня был дом, у меня была настоящая семья.
И все же старый кошмар порой возвращался: я стоял на краю огромной ямы, и земля крошилась у меня под ногами. Я пытался убежать, но неуклонно соскальзывал назад, а потом вниз, вниз, в провал такой глубокий и черный, что не увидать дна. А порой в этом кошмаре я стоял на краю провала, но вполне прочно, как вдруг за спиной раздавались бегущие шаги, и кто-то сзади толкал меня в бездну. Я просыпался в поту и лежал тихо, прислушиваясь к тому, как лодки возле берега поскрипывают на ночном ветру. Даже если бы мне достало отваги вновь встретиться со своим кошмаром, пережитый страх мешал мне уснуть.
В конце третьей весны моего пребывания на острове Святого Иуды произошло событие, которое превратило мой кошмар в пророчество.
В школе я близко сошелся с марией хебблтуэйт. Наша дружба завязалась вполне невинно. Мария, как и я, любила учиться, и мы порой обсуждали свое домашнее задание. Она все еще оставалась худой, строгой девочкой с вытянутым лицом. Светлые волосы низко свисали из-под головной повязки.
Доктор Хебблтуэйт всегда был добр ко мне. В комнате, которую он именовал своей библиотекой, он собрал много хороших книг, энциклопедий и справочников. Библиотека примыкала к его врачебному кабинету на первом этаже дома. Доктор даже настаивал, чтобы Мария приводила меня сюда заниматься. Эта комната немного напоминала мне каюту Гарри Грина, хотя, конечно, не была так загромождена.
Мать Марии невзлюбила меня и не пыталась этого скрывать. Если ей случалось выйти к двери на мой стук, она впускала меня в дом без единого приветливого слова. Но однажды вечером, когда я постучался, она отворила мне и улыбнулась – по крайней мере, постаралась. Вот неожиданность.
– Мария ужинает. Доест через несколько минут, – сказала она. – Проходи в библиотеку.
Я вошел и присел за письменный стол. На столе корешком вверх лежала раскрытая книга. Доктор Хебблтуэйт не разрешал нам оставлять книги в таком виде – говорил, что от этого они портятся. Еще больше меня удивило название: «Анатомия меланхолии». Та самая, сложная книга, которую я много лет назад видел в каюте у Гарри Грина, та, чей автор потом повесился. Я взял книгу в руки и просмотрел раскрытые страницы. Многие строки были подчеркнуты – еще одно обыкновение, которое доктор Хебблтуэйт не одобрял. Я глянул на страницу и как-то сумел понять прочитанное. То ли текст был набран более современным языком, чем в издании Гарри, то ли я лучше научился читать. Первая страница была озаглавлена: «Симптомы любви». Я начал вникать.
Как говорится, любовь слепа. Каждый влюбленный обожает свою госпожу, будь она крайне дурна собой, уродлива, морщиниста, прыщава, бледна, красна, желта, смугла, одутловата, будь лицо ее широким, словно тарелка Жонглера, или узким, тощим, младенческим, будь у нее на лице пятна, будь она кривой, сухопарой, лысой, пучеглазой, подслеповата или с неприлично вытаращенными глазами, пусть она выглядит как придушенная кошка, клонит голову набок, пусть глаза у нее опухшие, тупые, запавшие, вокруг них чернота или желтизна, или же она косоглаза, рот с воробьиную гузку, нос крючковатый, как у Персов, нос ввалился от Сифилиса или красный, огромный, курносая, с широкими ноздрями, нос, точно утес, кривозубая, гнилозубая, с черными, неровными, желтыми зубами, с лохматыми бровями, с ведьмацкой бородкой, с дыханием, провонявшим всю комнату, пусть нос у нее каплет и зимой, и летом, пусть свисает зоб на шее, или шея длинная, точно у цапли, пусть даже стоит она криво, груди болтаются, вымя, точно двойной винный мех, или другая крайность – вовсе нет вымени, обескровленные пальцы, длинные обломанные ногти, шершавые руки и запястья, загрубелая кожа, гнилое тулово, сутулая спина, она горбится и хромает, плоскостопая, с талией не изящнее, чем у Коровы, с лодагрическими ногами, распухшие лодыжки свисают на туфли, от ног несет, кормит собой вшей, подменыш, истинное чудище, деревенщина, далекая от совершенства, весь ее внешний вид неприятен, голос резкий, походка разнузданная, злобная бой-баба, уродливые титьки, лентяйка, жирная лахудра, пучок хвороста, длинное тощее пугало, скелетина; и по твоему суждению сущее дерьмо в фонаре: которую бы ты не возжелал и за все сокровища мира, которую ненавидишь и страшишься, и плюнул бы ей в лицо или высморкал бы нос ей за пазуху, истинное противоядие от любви для всякого другого человека, неприбранная, неряха, бранчливая, злобная, грубая, вонючая, грязная, мерзостная шлюха, непристойная, низкая, голь перекатная, неотесанная, глупая, неученая, досадливая, но стоит человеку влюбиться, и он будет восхищаться в ней всеми этими качествами и не заметит никаких изъянов и несовершенств ума или тела и предпочтет обладать ею, нежели какой иной женщиной в целом мире.
