Бригады сколачивались наспех и ехали уже без песен, с одним-единственным желанием. Некоторые не выдерживали, уезжали, до конца не доработав, а на тех, кто оставался, было страшно смотреть. Всклокоченные, грязные, они держались на пределе. Киселев боялся их, старался близко не подходить, потому что сразу начинались вопросы о заработке.
Так и у Саркисянца. Кто-то обиделся, начал «бочки катить», как они выражались, то есть писать во все инстанции. Но контора этими делами занималась лишь в исключительных случаях.
Киселев представил явственно, что где-нибудь в сейфе и на него папочка заведена. И старший лейтенант в новеньких погонах аккуратно подшивает суровой ниточкой каждый год несколько листочков. Следователи скрепками не пользуются.
Он вернулся домой в половине девятого. Люся, отворяя дверь, вытянула губки.
— Вить, хоть бы позвонил, что задержишься. Я жаркое два раза подогревала…
— Дела, лапонька, дела. — Киселев сразу попал в нужную тональность, мотив известен, муж горит на службе государевой, жена чуть сердится. Сколько книг написано, сколько песен…
— Я сегодня в издательстве была, обо всем договорилась, даже книжку дали посмотреть. Текст средней трудности.
— О любви? — спросил он из кухни.
— К формальдегидным смолам. — Люся подошла к нему сзади, обняла. — Я так довольна.
— Чем?
— Ты еще спрашиваешь. Нет в тебе мягкости, мужик-мужиком.
— Чтобы настоящим интеллигентом стать — три поколения нужно. — Киселев осторожно высвободился из ее рук. — А у меня родители — мастеровщина-матушка. Садись, поешь со мной за компанию. От отсутствия мягкости еще никто не умирал. А без хлеба с маслом очень можно.
Киселев, казалось, не замечал ее вне дома, это обижало Люсю, она долго не могла простить, как однажды он с приятелем прошел мимо на улице, даже не повернул головы. Другому знакомому представил ее шутливо: «А вот моя административно-хозяйственная часть, генерал от интендантства…» И Люсе срочно потребовалось дело, не из служебной тягомотины, а со стороны, чтоб могла она себя проявить как личность. Детские распашонки и ползунки пока не предвиделись, и ей хотелось быть резкой и прямой, как актриса Алла Демидова в своих кинофильмах. Люся начала исподволь перестраиваться, говорить меньше и точнее, быстрее двигаться, стала водить машину, часто ездила на ней на работу и дверцу закрывала коротким хлопком, как выстрел из пистолета. Но дома, в присутствии Киселева, ей надоедала эта игра, она надевала старенький халатик, тапочки без задников и ходила, чуть переваливаясь. Киселева забавляли ее превращения.
Через два года она почувствовала себя другим человеком. Стала строже одеваться, никаких сборочек, рюшей, сарафанов, за рулем перчатки из замши, и с места трогалась так, что визжала резина. И в отделе даже пожилые сотрудницы подтянулись вслед за начальницей, отчеты по конъюнктурным исследованиям теперь проходили у них почти без замечаний. Сходила на нет снисходительность к отделу информации, и редко кто решался спорить с Люсей на совещаниях.
И эта книга, добиться которой стоило таких трудов — были переводчицы с большим опытом, — была для нее рубежом, чертой, последней границей, страшно только в первый раз, как в воду с высоты, думала она тогда.
На каком-то юбилее, после застолья с тостами и речами ее удивил заместитель директора, тихонький старичок, два года до пенсии, но в тот вечер его захватила всеобщая суматоха, выпил шампанского, раскраснелся, даже чуть помолодел.
— Вы, Людмила Васильевна, сегодня… как яхта… в открытом море, — сказал он наклоняясь.
— Любите парусный спорт?
— Да… как вам сказать…
— А если голова закружится? — спросила Люся со смехом.
Старичок смутился, закашлялся, потянулся за нарзаном. И это новое чувство власти над мужиками-обалдуями внезапно обрадовало ее сильнее всего, сделало еще увереннее, еще смелее.
Киселев с усилием жевал жесткое мясо, возле плиты у Люси редко что хорошее получалось, жену слушал рассеянно, улыбался, головой покачивал.
— Чудесное жаркое. Пять с плюсом, Люся.
— А я боялась, что в уксусе не вымочила…
Сверху и снизу стихало движение и голоса, дом глухо покашливал, укладывался, заводя будильники и выключая телевизоры. Гасли окна, от этого темней становилось во дворе. Лишь на его столе горела лампа. Киселев что-то долго считал на бумажке и долго смотрел в темноту.
Через два дня позвонил Саркисянц.
— У меня готово, — сказал он и выжидательно кашлянул.
— Давай выкладывай.
— Неудобно по телефону.
— Даже так. — Киселев задумался. — Приходи в парк. На главную аллею. Да нет, прямо сейчас.
На песчаных дорожках лежали листья. Низко катились облака, лишь изредка открывая чистое небо.
Гера прохаживался возле заколоченных аттракционов, покуривал, в поднятом воротнике плаща и надвинутой шляпе чувствовалась растерянность.
Они сели на скамейку.
— Скоро снег пойдет, — сказал Саркисянц.
— Еще рано. Не весь лист опал.
— Фамилия его Княжев Алексей Петрович. Старший редактор в отделе переводной литературы. Сорок три года, высокого роста, седина на висках, франт, барин, большой ходок и, говорят, имеет успех.
— Ты без эмоций давай, только факты, — тихо попросил Киселев.
— В тот вечер у Княжева был день рождения. Гостей собралось человек десять. Стол накрыли им в малом банкетном зале. Ты знаешь…
— Да, вход из коридора.
— Расходились в половине двенадцатого. Все в разные стороны. Двое уехали вместе, на пригородном автобусе. Княжев и… твоя жена…
— Что-то по времени не сходится…
— У него маленькая дачка на озере, километров пятнадцать…
— Ты считаешь… — начал было Киселев.
— Я ничего не считаю.
Они медленно пошли к выходу. Чувствуя неловкость затянувшегося молчания, Саркисянц тронул Киселева за плечо.
— Не обижайся, старик. Ты сам просил.
— Спасибо, Гера.
— Может, ничего и не было, а? Люська понимает, что ты все равно узнаешь, в одном городе живем. Посидели, поболтали и разъехались.
— Не надо, Гера. Не в этом главное. Было бы увлечение, мужчина интересный, обстановка и не выдержала дамочка, я бы мог понять. А так ведь цель другая, значит, все с расчетом сделано, без сомнений. Это страшно, что ни перед чем не остановится, если решила.
Киселев рассказал про книжку, которую дали переводить жене.
— Понимаю, Витя, но в этом случае проще все. Хуже, если с тормозов сорвется, а здесь смысл есть.
— Смысл? — переспросил Киселев.
Саркисянц улыбнулся, смущенно хмыкнул.
— Ты не так понял. Мне трудно в этом разобраться. Может, все-таки ты поговоришь обо мне с тем человеком?
Киселев быстро поднял глаза. Вот куда повернул, гражданин-товарищ… Это прозвучало, как просьба расплатиться. Хорошо, Гера. И, зная, что ничего не сделает для него, Киселев пообещал.
— Кстати, а где это княжеское гнездышко?
— Почти на самом берегу. Третий дом от угла.
— Найду при случае?
— Найдешь.
Киселев вернулся на службу — его ухода, похоже, никто и не заметил, не торопясь закончил свои дела, в каком-то полусне, полуреальности. Временами чудился за спиной чей-то шепот, как будто все узнали о его открытии и теперь обсуждали эту новость. Но сделал он в тот день даже больше обычного, спокойно, размеренно собрал со стола входящие и исходящие, запер в ящик. Теперь поверхность стола была ровной и пустой, лишь отрывной календарь на подставке да несколько карандашей в пластмассовом стаканчике. Так же пусто было в душе Киселева.
Между ними теперь лежала целая пропасть, только со стороны она была незаметна, они так прелестно выглядели вместе, когда выезжали за город или возвращались, то на их машину оглядывались прохожие. Все началось с тоненькой трещины, которая тянулась, почти пропадая иногда, с далекого первого дня… Теперь, оглядываясь назад, Киселев как бы снова увидел себя. Он долго не делал ей предложение, хотя понимал, что все равно когда-нибудь придется увлечься, боялся потерять ясность восприятия. Всегда недоговаривал, оставляя возможность отступить, превратив все в шутку. Но потом была ночь на озере, заброшенная избушка, луна светила сквозь пыльные оконца, в дверь натянуло дым костерка, он развел его возле порога, а в ее глазах была отчаянная решимость. Он, не чувствуя рук, протянул их к ней. Через некоторое время под гулкие удары сердца пришел в себя. Что-то нарушилось в его четком мире. Посмотрел на Люсю. Она, не повернув головы, сказала спокойно: «Закрой дверь. Холодно…»
На улице он попал в людской поток, широкий и плотный, как после футбольного матча. Киселев всегда ощущал свою незначительность в общей массе и старался выскользнуть, повернуть на тихую боковую улицу или втиснуться в переполненный троллейбус. Звуки шагов, разговоры, смех, незнакомые лица угнетали его. Но в этот раз он шел вместе со всеми, вместе со всеми останавливался на перекрестках, пережидая поток машин, плечами, спиной чувствуя возле себя чужие плечи, чужое дыхание. И в какой-то момент больно кольнула зависть к этим людям, которым можно возвращаться домой.
