Остолбеневший от такой суммы Шепетуха принял бумажку трясущимися руками и поднес ее к проникавшему из сеней свету. Его толстые с вывертом губы шевелились, но произнести он ничего не мог.
— Ладно, чего там, — похлопал его по худому плечу Мокей, — бери, знай мою щедрость!
— Пятьсот рублев, — выдавил наконец из себя Шепетуха каким-то сиплым, сдавленным голосом, — пятьсот рублев! Это как же, а? Почему бумажкой? Не, мне долговой расписки не надо, не сыщется на Москве дурака, кто бы такие деньжищи отдал! — Он с испугом принялся совать банкноту Серпухину. — Мил человек, забери от греха! Не ровен час увидят, сразу на кол или на плаху. Ты лучше дай мне рублик серебряный, а можешь и полтинничек, тоже сгодится…
Мокей только пожал плечами и убрал пятисотенную в карман. Шепетуха все никак не мог успокоиться.
— Я, — говорил он трясущимися губами, — осьмой год хожу в подьячих, а о таких деньгах и слыхом не слыхивал. Может, их злодей какой нарисовал, а мне за него отдуваться…
— Ну, не хочешь и не надо! Считай, пятьдесят копеек за мной, — успокоил его Серпухин. — Пойдем, что ли, в кабак-то?..
Однако подьячий колебался. Испытываемый страх был написан на его худом лице с красным подвижным носом и жидкой бороденкой. Большие, торчащие по бокам головы уши казались непропорциональными, какими и были на самом деле. Создавалось впечатление, что Шепетуха пытается сопоставить в уме какие-то одному ему известные факты и оценить связанный с таким походом риск.
— Ты ведь, если станут пытать, тут же меня заложишь!.. — заметил он, как если бы продолжал свои рассуждения, но уже вслух.
— С какого же это хрена меня да вдруг пытать? — неприятно поразился Мокей. Разговор как-то сразу перестал ему нравиться. — Ты говори-говори, да не заговаривайся!
— Точно, заложишь! — пришел к окончательному выводу подьячий. — Да и я, в случае чего, тебя тоже не пожалею. А что делать, — развел он руками, — такая жизнь. Да и как не заложить, ежели одет ты не по-нашенски и лицо вон, словно задница, голое, без бороды. За версту видно, что прибежал к нам из Литвы…
— Почему вдруг из Литвы? — искренне удивился Серпухин.
— А потому, что, как у нас кто с властью не заладит, враз норовит утечь в Литву, под крыло к ихнему Сигизмунду, а то и в Польшу к королю Стефану… — и продолжал почти без паузы: — Точно, лазутчик литовский, вот ты кто!
Раздосадованный глупостью своего спасителя, Серпухин достал из портмоне водительские права и помахал ими перед носом подьячего, но тот смотрел не на документ, а в набитый монетами открытый кошелек. Произнес нараспев с завистью:
— Богатый…
Серпухин усмехнулся, вспомнил, как покупал сигареты и не сумел отбояриться от сдачи мелочью, теперь же она пришлась очень кстати. Поспешил закрепить положительное о себе мнение.
— На-ка вот, чтобы не забыть, рублик тебе за услуги…
Шепетуха взял протянутую ему монету и, попробовав металл на зуб, принялся, щурясь, ее рассматривать. Поводил по поверхности заскорузлым пальцем:
— Георгий Победоносец. Знать деньга наша…
Воровато оглянувшись на приоткрытую в сени дверь, поспешно сунул приобретение в карман:
— Гляди, ей не проговорись! Так уж и быть, пойдем выпьем вина, а там посмотрим. Двум смертям не бывать, а одной не миновать…
Уже порядком стемнело, когда они, направляясь, как представлял себе Мокей, в район Никитского бульвара, подошли к одному из кабаков. Если верить географии, прикидывал в уме Серпухин, заведение находилось где-то неподалеку от Арбатских ворот, может быть, на месте Дома журналистов, где ему не раз доводилось сиживать в ресторане. По дороге миновали красивую деревянную церковь Козьмы и Демьяна, построенную, как сказал подьячий, на деньги купца Ивана Димитрича Бобрищева. Во время последнего нашествия крымского хана Давлет-Гирея она, как и весь город, сгорела дотла, но ее отстроили заново в точности как была, а то и лучше. Мокею очень хотелось зайти и поставить во спасение души свечку, а то и просто постоять перед святыми иконами, но день выдался будний, и храм оказался закрытым. В этом дальнем конце посада, в виду крепостной стены Белого города, домишки стояли поплоше, дворов с белокаменными палатами не было и в помине и даже высокие заборы попадались не часто. Мастеровым здесь нечего было скрывать друг от друга, с ворами же и прочими лихими людьми разбирались по-своему, не прибегая к боярскому суду.
У башни крепостных ворот жгли костер, вокруг него собрались погреться служивые в длинных кафтанах и высоких шапках.
— Царевы люди, — пояснил подьячий, указывая рукой на стражу, — стена всю Москву от ворогов кольцом окружает.
Со слов Шепетухи выходило, что место это на дальнем от Кремля краю посада славилось своими питейными заведениями, которые держали так называемые кабачные головы. Они, злодеи, шли на любые хитрости, только бы избежать наказания за недоборы в казну или, если брали вино на откуп, воротить заплаченные деньги. Пропившиеся вконец рабы Божьи собирались ватагами и периодически их били, а кабаки поджигали, но все всегда возвращалось на круги своя и катилось, как заведено было испокон века.
Слушая рассказ Шепетухи, Мокей вошел вместе с ним в распахнутые ворота просторного двора, в дальнем углу которого стоял длинный одноэтажный дом. Он был приподнят на сложенный из камней высокий фундамент, заставлявший предположить, что в обширном полуподвале находится вместительный погреб. Рядом с домом располагался бревенчатый сарай с печью, а за ним ледник. Тут же, на случай пожара или еще какой напасти, был врыт столб с треснутым колоколом. У входа в дом толклось несколько человек в невообразимо грязных и рваных одеждах с опойными, сильно отдающими в фиолет лицами. Один из них преградил подьячему дорогу:
— Отец родной, Христа ради, поставь страдальцу чарочку винца!..
Шепетуха грубо его оттолкнул:
— У, свиное рыло, ярыга кабацкий!
За тяжелой, сбитой из толстых досок дверью было парно и душно. В освещенном несколькими маленькими оконцами помещении лежал полумрак, и только над стойкой, будто огни корабля в тумане, светились две тусклые масляные лампы, да по углам длинных столов стояли коптилки, дававшие больше гари, чем света. Вино отпускал сидевший за стойкой целовальник, в то время как половые разносили бражничавшим пироги. Их, как понял Серпухин, пекли тут же на виденной им во дворе кухне. Ни на Мокея, ни на подьячего внимания в этой полутьме никто не обратил, но поданный Шепетухой серпухинский рубль целовальник принял с большим сомнением. Долго вертел его в пальцах, прежде чем поставил на стойку кувшин с вином и выложил сдачу. Две добрые чарки, что принес им шнырявший по залу мальчонка, тянули каждая не меньше чем на граненый стакан.
Вина Мокею совершенно не хотелось — не по погоде оно было, вино-то! А вот виски или, на худой конец, сорокаградусной он принял бы с превеликим удовольствием. То ли от нервов, то ли от промозглой погоды его легко знобило, а при неудачном движении давал о себе знать помятый боксером бок. Поэтому, когда в чарке обнаружилась водка, Серпухин искренне обрадовался, дружески подтолкнул Шепетуху плечом:
— А говорил, вино! Между прочим, не у меня одного лицо голое, у тебя вон бороденка совсем редкая, а у чернеца и вообще три волоса в два ряда и все густые…
Однако слова Мокея подьячего не то что не развеселили, а заметно напугали.
— Нашел, пес шелудивый, с кем равняться! Умоешься ты, паря, кровью, ох умоешься! — Он с горечью сплюнул на пол и перебрался на самый край стола, подальше от остальных. — Чувствует мое сердце, зря я с тобой связался, вырвут тебе твой поганый язык!
После такого обмена любезностями оба довольно долго сидели молча, не глядя друг на друга. «Интересно, — думал Серпухин, — какое нынче на дворе число?» Возвращаясь мысленно ко времени учебы в университете, Мокей старался вспомнить, как старое летоисчисление переводится в новое, но получалось это у него плохо. Вертелось в голове, что новый год начинался на Руси с первого сентября и что летописцы вели отсчет времени от сотворения мира, которое приходилось приблизительно на пять тысяч пятисотый год до Рождества Христова, но точная дата этого вселенского масштаба события напрочь выпала из его памяти. В любом случае получалось, что век шестнадцатый, годы же семидесятые или, скорее, восьмидесятые, самое их начало. «Грозным надо было заниматься, — с горечью укорял себя Мокей, — а не ваять из подручного мусора диссертацию о роли партии в деле становления в стране пожарной охраны. Да и ту так и не защитил…»
Из задумчивости его вывел бормотавший себе что-то под нос Шепетуха:
— Это что, — шепелявил подьячий и, по-видимому, уже давно, — я вот однажды пил вино двойное боярское, так чарку выпьешь и враз с катушек долой!..
Серпухин понимающе кивнул, ему ли было не знать. В питейной избе они выбрали самое темное место, чадящий фитилек коптилки Шепетуха предусмотрительно отодвинул на центр стола. От выпитого Мокея прошиб пот, и ему сразу же полегчало. Вальяжно откинувшись на высокую спинку лавки, он словно между делом поинтересовался:
