— Только имейте в виду, что если мы станем встречаться, это будет происходить очень редко и втайне. Не подумайте, что это пустая прихоть. Это вовсе не так. Иначе нельзя. Это будет… — она встряхнула головой, — очень важно. К этому нельзя относиться легко. — Она улыбнулась, — У меня вышло как-то сухо и официально, да?
— Мне случалось сносить и более романтические предложения.
Протянув руку, я медленно двинулся ей навстречу. Она подалась вперед, встав на цыпочки, приподняв и даже запрокинув голову, а затем обхватила с двух сторон руками мое лицо и приоткрыла навстречу моим губам свой рот. А ветер тащил нас куда-то, пихал и толкался, осыпал дождевыми брызгами, как грозовой шрапнелью, мягкой, холодной.
В тот вечер Джоу была на большой гулянке, устроенной ее фирмой. Она завалилась домой через полчаса после меня, пьяная, и, то и дело оступаясь, с трудом спустилась по трапу в чрево «Красы Темпля», хихикая и благоухая дымом. Она расхохоталась и начала меня щекотать, потом приставать с поцелуями, и кончилось тем, что мы вместе упали на постель.
Порой, когда она так напивалась, ей нравилось трахаться в такой позе: лежа на спине, не до конца стянув последний предмет одежды — футболку (черная ткань обтягивала лицо и руки, сложенные над головой этаким квадратом); при этом она орала, вопила и сквернословила, словно развратное дитя улицы, выглядя очень сексуально в этой парандже наоборот.
— Джон Мерриэл? Мистер Мерриэл? — переспросил Эд. — Это гангстер, паря.
— Как ты сказал?
— Настоящий гребаный урка, слышишь? Пахан. Да, пахан, это вернее. Именно так, точно тебе говорю; правда, теперь он, может, и не так сильно связан с настоящей уголовщиной. Перескочил на легалку, вникаешь? Как во второй части «Крестного отца»; сечешь, там они базарят, что-де к концу года у них весь бизнес будет в законе, или как это называется… В общем, та же фигня. Разумеется, с другой стороны, в таких делах, как наркотики, беженцы, автомобили, компьютерные преступления и тому подобная дребедень, прибыль всегда покруче.
— Компьютерные преступления?
— Ага. Ну там, жульничество и все такое. Трудно, поди, враз покончить с такими делами и позволить чужим козлам залезть к тебе в огород. Тут, наверно, и гордость замешана. Я так думаю. Да, а чё ты спросил? — Глаза Эда широко раскрылись. — Ешкина меть, Кен, ты ведь не собираешься сболтнуть о нем в передаче что-нибудь лишнее? Чувак, ты что, спятил? Не делай этого, приятель. Не трогай такое дерьмо, слышишь, что я говорю?
— И в мыслях не было ничего подобного, — не кривя душой заявил я, — Просто вчера вечером повстречался с ним на тусовке, и кто-то сказал мне, как его зовут, но не просветил, что он собой представляет, вот и захотелось узнать. Понятия не имел, что он помесь братьев Крэй[48] с гребаным Аль-Капоне.
— Ну да, он такой и есть. Не связывайся с ним, понимаешь?
— С ним не буду.
Мы ехали по южным районам Лондона в машине Эда, тогда еще новой. Черный «хаммер» с тонированными стеклами. По сравнению с ним мой «лендровер» выглядел древней «уткой»[49]. Направлялись мы на мероприятие, устраиваемое в бывшей киношке в Бекенхеме. Эд решил сделать из меня клубного диск-жокея или хотя бы научить главной премудрости своего хитрого искусства — как заставить два куска пластика вращаться с разной скоростью так, чтобы при этом обе записанные на них мелодии звучали в одном ритме.
— Чё это была за тусня, где вы могли оказаться вместе?
— У Нашего Дорогого Владельца. У сэра Джейми. Одна из пьянок по случаю его дня рождения.
— Чиво? У него чё, больше одного дня рождения, как у английской королевы? Один официальный, а другой настоящий? Так, а?
— День рождения один, но тусовок по поводу — несколько. Кстати, я побывал на второй, для самых избранных… Настоящий прием.
Тут мы остановились: прямо перед нами автобус высаживал пассажиров на остановке, а объехать его не позволял нескончаемый встречный поток автомобилей. Правда, между ним и автобусом имелся некоторый промежуток, и я свободно влез бы в него на любой нормальной машине, даже на микроавтобусе (моя старушка Ленди прошла бы даже с распахнутыми дверями), но Эд, пожалуй, все-таки был прав, что не пытался туда сунуться, особенно если принять во внимание, что авто у него было с левым рулем. Позади кто-то начал сигналить.
— Господи, Эд, — заговорил я, переводя взгляд с кормы автобуса на необъятный капот «хаммера», — да эта штуковина явно шире лондонского автобуса.
— Жесть, а? — белозубо ощерился Эд.
— Жесть?
— Ага, усраться, а?
Я похлопал рукой по кожуху коробки передач. Этот разделявший меня и Эда обитый черным бархатом ящик был здоровенный, как холодильник с морозилкой; казалось, под ним могла быть спрятана запасная малолитражка. Не будь Эд такой жердью, мне пришлось бы привстать, чтобы проверить, по-прежнему ли он за рулем.
— И что за гребаный негритосский жаргон?
— А чё? — невинным тоном спросил Эд.
Мы все еще стояли за злосчастным автобусом. Позади послышался новый гудок. Не знаю, кто там выдрючивался, но, видать, отчаянные ребята. Если бы я застрял позади «хаммера» с тонированными стеклами, я бы вел себя тихо: сидящий в нем ублюдок мог бы дать задний ход и закатать меня в асфальт.
— Значит, «жесть» — это у нас теперь «хорошо», — завелся я, — и «усраться» у нас теперь «хорошо», и, блин, «плохо» — это у нас теперь «хорошо», да? Я, конечно, понимаю: века рабства, угнетения и все такое, но язык-то в чем виноват?
— Не, паря, — проговорил Эд, трогаясь наконец вслед за отъезжающим от остановки автобусом, — Ты так углубляешься в эту концепцию, ну, значение слов, что выныриваешь с другого конца. Просекаешь?
Я бросил на него недоуменный взгляд.
— Ну? — спросил он.
— Каюсь, — махнул я рукой и отвернулся, — Сморозил глупость. Мне и в голову не приходило, что у значений слов есть разные концы. Поделом мне, что проманкировал университетом. Вперед стану умней. Или не стану, еще скорее.
— Затем и нужен язык, разве не так? Для общения.
— Как сказать. Если люди употребляют слова в противоположном значении…
— Но ведь каждый понимает, что имеется в виду. Верно?
— Ой ли?
— Конечно понимает. Дело в контексте. Правда ведь?
— Постой, когда кто-то в первый раз сказал «плохо» в значении «хорошо», откуда другие могли знать, что этот чувак имеет в виду?
Эд задумался.
— Ну ладно, — сказал он, — Скажу, как все это мне представляется. Так вот, какой-то чувак однажды принялся уламывать чувиху, ясно? А та слегка заартачилась; ей, вишь, не ладилось выставить себя слишком готовой на все, хотя и самой хотелось. Она ему: «Ты чё, офигел?» Чё-то вроде того. А может, он ей втюхивал, чем собирается с ней заняться, а та прикидывалась ромашкой, хотя на самом деле все в ней рвалось из трусиков, ясное дело. Так он ее раскочегарил. И она ему: «Ф-фу, какая жесть!» А сама улыбается, и оба просекают, к чему она клонит. Вот так в первый раз и получилось: дескать, совсем офигел, тупица; а на самом деле подразумевается: молоток, все клево, валяй дальше. Ну, дальше все пошло-поехало в том же духе, люди стали другие слова тоже использовать в противоположном смысле; стали говорить «усраться» вместо «зашибись», «плохая девочка» вместо «классная телка», потому что все это не слишком отличалось по смыслу от того, первого раза. А почему такое сложилось именно среди черной братвы и здесь, и в Штатах — да потому, что другого, по-настоящему своего у них не так много. Мы, типа, можем стать боксерами либо музыкантами, но все прочие способы искусно себя выразить нам отрезаны, вот мы и по-всякому изгаляемся с вашим языком. Дело, я думаю, в этом. Наверное.
Я уставился на него.
— Пожалуй, в силосной яме, полной твоей тарабарщины, найдутся зерна истины, — признал я. (Эд отреагировал хрипловатым «хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и».) — Но это все равно не объясняет, как тебе удается перебраться с одного края общепринятого лексического значения на другой, например, в случае такого ясного и незатейливого термина, как «плохой».
— Это, пожалуй, вроде бутылок Клейна.
— Вроде чего ?
— Бутылок Клейна, приятель. Они вроде как четырехмерные и могут существовать только в гиперпространстве.
— А их-то ты какого хрена приплел?
— Мамаша связала мне шапочку в виде такой бутылки, когда я был еще сосунком.
— Ты что, укурился?
— Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и. Не, ты послушай: горлышко у бутылки Клейна вроде как загибается и, типа, входит опять вовнутрь, сечешь?
— Ты, может, удивишься, но я, похоже, понимаю, о чем ты говоришь. Страшно даже признаться.
— Это типа тех значений слова, о чем я недавно тебе толковал, да? С одной стороны выходит, а с другой заходит обратно вовнутрь. Чертовски очевидно, должен тебе признаться. Если подумать.
