— Сам хрипит, а винит саксофон… Оль! Представляешь?.. Ну дурачина!
— И что?
— Пинает инструмент ногой».
*
Голос Максима из ванной комнаты:
— Они шизы. Саксофонист, Оль, он абсолютно ненормальный!.. Но они мне как дети!
Максим выскочил — голый до пояса. Он показывает Ольге и впрямь изрядную рваную царапину на левом боку.
— Вот, Оль… Вот еще здесь. Обработай…
— Ого!
— А я все думал — что это там жжет! Еле терпел!
Ольга, обрабатывая ему рану, качает головой: — Опять ты пришел поздно.
— И опять прошу денег.
— Я все хочу тебе объяснить, Максим… Все никак не решаюсь — ведь я небогата, милый.
— Но ты говорила — у тебя есть сбережения.
— Есть. Очень скромные.
— Но это же мои пацаны! Гении… Ты же не хочешь, чтобы они оказались под забором? чтобы сломались от нищеты?
Он показал еще одну глубокую пугающую царапину.
— Ты же не станешь загонять талантливых пацанов в воровство и криминал? или в наркотики?.. В крысиную голодную норку, а?
— Максим. Ты словно погоняешь время. Полгода пронеслись как один день.
— Наши полгода.
— А?
— Я говорю — зато, Оль, это наши полгода!
Как веский довод Максим ставит перед Ольгой свой бывалый магнитофончик:
— Слушай.
Он ищет «Останься»… Но знаковая песня никак не всплывает. Звучит что-то другое.
— Черт. Куда она делась?.. Ты услышишь. Услышишь, как я тебя люблю, Оля-Лёля… Эта песня — это мое сердце!
Он нажимает перемотку, ищет:
— Всем своим пацанам сказал — если я ставлю эту песню, значит, все молчат. Все умерли!.. Сдохли!.. Мелодию «Останься» ничем и никем не перебивать. Все знают — не трогать… Что за люди! К ней нельзя прикасаться руками! Нельзя лапать… Тем более чужими звуками! Это наша мелодия, Оль!..
Однако же, так и оставив звучать чужеватую мелодию, Максим уходит. Еще разок чертыхнувшись. Убегает.
*
Ольга выключает магнитофон.
И пробует включить свою жизнь — она открывает книгу. А затем и тетрадку. Делает пометки. Надо бы не урывками… Вернуться бы к работе над диссертацией.
Коля Угрюмцев меж тем торопится на свое рабочее место. Как маленький автомат, уже проглотивший монетку. Прошел с мольбертом в глубину студии. Сел.
Рядом с ним тотчас замигал очередной подсвеченный Кандинский. Юнец заторопился, малюет.
Спасаясь кисточкой, как он сам говорит, от х-х-ронической г-г-головной боли.
А вот и сентенция при этой подсвеченной репродукции. Придется выслушать. Она кратка:
«ОСОБЫЙ МИР… КРАСОК…»
И еще разок, но более настойчиво:
«ОСОБЫЙ МИР… БЛУЖДАЮЩИХ НА ПАЛИТРЕ КРАСОК…»
И опять в К-студии все тихо. Абстрактному миру легко дается покой.
Сдвинутый, странноватый кочевник Коля Угрюмцев, вернувшись, не привнес новизны. Неприкаянный, он опять здесь поселился. За неимением другого жилого места в огромном мегаполисе.
Спит он в самой глубине студии. Там запасная постель. В теплой нише. Как-никак у бездомного юнца есть эта ниша. Впрочем, как настоящий приживал, Коля малозаметен, никому здесь не мешает. Вот он тихо сел, в руке кисточка.
Перемалевывает. От усердия высунул язык.
Прежде чем умолкнуть, сентенция Кандинского повторяет себя с силой и с подчеркнутой перестановкой слов.
«БЛУЖДАЮЩИХ НА ПАЛИТРЕ КРАСОК… ОСОБЫЙ МИР…»
*
О чем бы Ольга ни говорила, она о Максиме. Ей теперь уже поздно меняться.
— На чем нас прервали, Инна?.. Да, да! Слишком выпирающая, напористая его молодость…
— Если бы только!.. Но ведь он отсасывает у тебя рубли. Насос, как на пожаре… И заметь: при всей своей выпирающей молодости твой Максим на полкопейки не сумел устроиться работать. Заодно со своими проблемно безденежными…
— Безденежье, Инна, — это тоже молодость.
— А не суета?
— Пусть суета. Но какая красивая, завораживающая, праздничная суета… Он пробьется!.. Инночка! Сестренка!.. Максим, конечно, как туда-сюда ветер, шальной, сквозняковый, безумный, но в нем ни на грамм нет политики — это сейчас так прекрасно! Я отдыхаю душой!
«Мне кажется, я чувствую Максима даже через опыт моих подруг и сверстниц. Я же вижу… Медом не корми, дай такому, как Максим, влюбиться в тридцати-, а то и в сорокалетнюю. Еще и пошвыряться последними копейками. Мода?..
Но ведь и помимо моды молодому мужику хочется ускоренного опыта. Это как месяц май. Утолять чувство тоски — заодно и вместе с хорошей погодой… А какой секс. Ах, как мы им сладки!
Да и они нам, если уж признаваться…»
*
Максим — сама занятость!
Вот проснулись репродукции. Там и тут. В чем дело?.. Отчаянно мигает и гаснет вразброс потревоженный Кандинский! Мигает и на скорости гаснет. Нет даже сентенций великого художника. Не успевает мэтр высказать и передать заветное людям. Магнтофонная запись словно бы подавилась собой. Кашляет…
А ворвавшийся Максим хвать телефонную трубку!.. и кричит кому-то: «Еду! Уже еду!..» Спешит!.. Он и впрямь как туда-сюда ветер. Уносясь из К-студии, он что-то наспех показывает Ольге… изображает рукой некое краткое ей объяснение.
Хватает со стола что-то забытое и — нет его!
А вот он опять вбежал на миг. Но теперь он сразу к ней — теперь он понятнее. И Ольга, доставая бумажник, к нему с улыбкой… но уже не с такой широкой улыбкой, как вчера: — Максим? Опять деньги?
— Сейчас, Лёльк, самое время нашей любви.
— И что?
— Сейчас, родная, грех думать о деньгах!.. Я все верну. Я же заработаю, родная!.. Мы вот-вот заработаем! Не будь жмотихой! Я же знаю — ты славная девчонка!
— Девчонке, заметь, тридцать.
— Ни годы, ни деньги нам с тобой считать сейчас не надо. В такое время ничего не считай… Каждый наш день свят. Время любви, родная! Время любви!
Ольга сообщает сестре: «Он стал мне говорить — родная…»
*
— Пойми, Лёль. Пойми. Я не работаю для ублажения богатеньких… Мы распахнутый рок. И вся-вся-вся музыка — для простого люда. Да, мы могли бы разок-другой выступить в этой соседней пивной… Но мерзкая пивнуха, которая здесь была, превратилась в еще более мерзкую кафешку. С газетами и с чаем! С зеленым, Лёль!.. Интеллигентский отстой! Кастраты!.. Без капли пивка! Как только вижу на столе свежую подшивку газет, хочется блевануть…
Максим, как обычно, включает себе в посильную помощь магнитофон. Но там опять шипенье. И какая-то чужеватая мелодия взамен. И опять Максим, торопясь, не может найти «Останься».
— Лёль! Что ты сделала с магнитофоном?.. Где наша песня?!
И убегает.
И голос Инны по телефону совсем не такой, как вчера. Это уже родственный спрос. Младшая сестренка разгневана:
— Но он как-то объясняет свое долгое отсутствие?
Ольга отвечает сдержанно: — Да.
— Ночует?
— Ночует. И опять исчезает.
Ольга устраивается у аппарата поудобнее:
— Его ночные объяснения, моя дорогая Инна, одни и те же. Сводятся они к временной (надо верить!) нужде. И конечно, к безденежью его рок-друзей… К драчливому вокалисту… К пьющему барабанщику.
— Барабанщик и правда так гениален? Ты его слышала?
— Барабанщик сейчас в чужой рок-группе.
— Ого!
А Ольга отчасти передразнивает, перехватив летучую Максимкину интонацию. И если, мол, барабанщика, если эту гениальную свинью сейчас не прикормить, он так и останется хрюкать у чужих корыт… Мы можем его потерять, родная!
— Родная?
— Да. Так он теперь говорит.
Готовая взорваться, Инна спрашивает: — Но кроме. Кроме рок-группы… Какие-то другие ценности у человека есть?
Ольга смеется: — Я.
*
— А еще?
— Не знаю… А!.. Есть!.. Есть!.. Примером для Максимки его отец. В ярких красках! Это для него кумир, бог!
И, словно в поддержку Ольгиных слов, появился Максим.
Он — бегом, бегом! — ворвался в К-студию. Услышав слово «отец», он уже с расстояния подхватывает. На ходу. На бегу. Подгоняемый запредельным восторгом:
— Мой отец!.. Мой батя!.. Вот человек! Вышел на пенсию, свое отработал — и уехал к друзьям в Сибирь. Едва только на пенсию — и к друзьям. На настоящую неболтливую землю! Взял и вырубился из страны перевертышей. Ух, Лёльк! Как он умеет дружить с людьми и ценить их! Мне бы хоть вполовину, Лёльк!.. Друзья — это всё.
Максим рядом:
— Представляешь, Лёльк!.. За Уралом… Далеко!.. Огромная Сибирь! Я спросил его, откуда у тебя столько друзей. Батя только пожал плечами — друзья по жизни! Он так и сказал… Обрати внимание, Лёльк, — не по работе друзья, не по институту. Не по пенсии, мать их… По жизни.
