Как-то в обеденный час Крэмнер затащил его в здание «Каледонии», за несколько кварталов. Стояло начало лета, и улицы были полны бизнесменов в рубашках с короткими рукавами, гулявших под ручку с молодыми сослуживицами. В воздухе витала любовь, и Лэндон преисполнился жаждой жизни. Через провалы между домами лился солнечный свет, девушки продавали с тележек цветы. Крэмнер купил гвоздику в петлицу и предложил одну Лэндону, но Лэндон не смог пересилить себя и украсить свой наряд цветком, хотя сердце его ходило высокой волной. Крэмнер ввинчивался в толпу, словно багдадский вор, в каждом его движении — стремительность бесцеремонного космополита. Лэндон едва поспевал за ним и чувствовал себя смешным и неуклюжим — поди догони этого верткого человечка!
«Каледония» размещалась в глубине боковой улочки, в старом здании, почерневшем от вековой копоти и дымов города. На первых двух этажах громыхали печатные станки. Прямо со страниц диккенсовских романов! Лэндон стал в сторонку и, заложив руки за спину, с некоторой опаской наблюдал, как пожилые дамы шпарят на здоровенных черных «ундервудах», потом относят напечатанное в проволочных корзинах к наборной машине в конце комнаты. Это древнее устройство гудело и подрагивало, обслуживал его невысокий бойкий человек, на рукавах, чтобы не попали в утробу машины, — резиновые нарукавные повязки. За клавишами машины сидел изможденного вида мужчина (сколько ему — тридцать или пятьдесят?). На нем был сатиновый передник, за годы службы набравший много жирных и масляных пятен. Июньское солнце прорывалось сквозь высокие зашторенные окна, и на поредевшие седые волосы наборщика падали полосы слабого света. «И лишь один холодный свет, и от него спасенья нет», — пронеслось в голове у кладбищенского поэта, чье сердце сковала жалость к наборщику. Но Крэмнер уже торопил его.
— Фредди, я хочу показать тебе наши отделы управления и сбыта. Они наверху, если решишь перейти к нам, будешь вешать свою шляпу на крючок именно там. Искренне надеюсь, что так ты и сделаешь, поверь на слово.
И почему он его послушался, этого брехливого маленького проныру? А ведь послушался, а заодно и перебрался жить в дом под названием «Эссекс амз», прихватив с собой старые рукописи — уж они-то зачем понадобились? Только собирали пыль в чулане. Впрочем, вреда от них, пожалуй, не было, в какой-то степени они символизировали утраченные иллюзии. Иногда он извлекал на свет божий съемочный сценарий «Окна с видом на сердце» и смотрел на свои собственные слова, вычеркнутые или измененные перьевой авторучкой Бейзила Джонсона; чернила от времени порыжели, а почерк — мелкий и женский. А ведь некоторые пьесы Лэндона были вполне ничего, и кто знает, будь он тогда более пробивным… К кому-то подольститься, кого-то ублажить, на кого-то наорать, где-то стукнуть кулаком по столу, топнуть ногой, в чьем-то кабинете поплакаться. Он видел, как это проделывали другие. Человек понахрапистее мог добиться своего и подняться на ступеньку-другую выше. Уж на Бейзила Джонсона в те дни можно было давить покрепче. Лэндон и сейчас следил за его карьерой по газетам. Бейзил нынче ставит в Голливуде телесериалы, снимает знаменитостей. Это большой бизнес, зарабатывает он, соответственно, большие деньги, живет в Шерман Оукс вместе с другими беженцами с «Си-би-си», перед завтраком плавает в собственном бассейне. А он, Лэндон, тем временем сидит в Торонто, в своей лилипутской кухне, думает о том, как тает его банковский счет, и потягивает остывший кофе «Санка».
Скрип и постанывание лифта пробудило его от грез, он поднялся и подошел к окну в гостиной. Еще один каждодневный ритуал! Из подъезда его дома вышла Маргарет, спустилась по ступеням. Проходя под ним, она подняла голову и улыбнулась, а Лэндон со своего поста у окна послал ей на вытянутой руке воздушный поцелуй. Для соседей их роман пока оставался тайной, хотя он догадывался: кое-кто в их доме уже что-то унюхал. На подобной осмотрительности настаивала Маргарет — не дай бог, соседи заподозрят что-то дурное. Сам Лэндон не понимал: знают, не знают, какая разница? Маргарет все равно ни с кем в доме не поддерживала отношений, он знал только одного-двоих, и вообще сейчас каждый занят самим собой, кому до кого есть дело? Для людей одиноких это тяжело, но в условиях города, пожалуй, иначе и быть не может. Если хочешь панибратствовать с соседями, перебирайся в пригород. С другой стороны, она преподавала английский в школе, и всякие сплетни ей ни к чему. Нужно быть осторожным, настаивала Маргарет, и поэтому во время своих, не сказать чтобы редких, посещений первый час она всегда нервничала, была скованной — вдруг кто-то видел, как она проникла в запретную зону?
Так было с самого начала, все окутано саваном тайны. Со дня похорон ее матери, когда Лэндон стоял в малочисленной группке пришедших почтить ее память — в основном приятельниц Маргарет по школе — и смотрел, как священник окропляет гроб святой водой. На этих кладбищах, среди голых, без единого листочка деревьев, царят тишина и покой. Они умиротворяют дух. В тот день шел снег, большие легкие снежинки беззвучно покрывали плечи темных пальто, мягко ложились на медную шевелюру Лэндона, и он рукой без перчатки смахивал их. Из-за деревьев и надгробных плит доносился шум улицы: громыхали и покачивались в желобках рельсов трамваи, ухали автомобильные гудки, терзали слух какие-то крики — все вокруг двигалось, жило. Люди занимались своими делами, развлекались, не думая, что для кого-то пробил смертный час. А почему они должны об этом думать, спросил себя Лэндон, украдкой взглянув на разбухшее, свинцово-серое небо. Жизнь — для живых, а путешествие этой старушки уже кончилось. Священник кивнул молодому распорядителю, который стоял на коврике из капустно-зеленой искусственной травы. Распорядитель держался неестественно прямо, руки в серых перчатках он скрестил за спиной. Может, на нем штаны от Хейгермена? Глядя себе под ноги и стараясь не улыбаться, Лэндон вспомнил ловкача заказчика. Хейгермен! Вот уж точно человек своего времени. Приспособленец. Только и рыщет, как бы зашибить деньги. Из любого дерьма готов сделать конфетку. Наверняка темная личность, возможно, связан с преступным миром. Но его чеки банк оплачивал регулярно. По этому поводу Харви Хаббард как-то сказала Лэндону: вступая с кем-либо в официальные отношения, мафиози ведут себя исключительно честно. Они жаждут респектабельности, им и в голову не придет надувать тебя. Распорядитель незаметно нажал ногой кнопку, включился механизм, и гроб медленно, почти невесомо поплыл вниз — в последний путь. Двое или трое, не удержавшись, подались вперед — проводить его взглядом.
Собравшиеся постояли еще немного, обменялись негромкими репликами, пожали Маргарет руку и разошлись по машинам, которые вскоре двинулись по круговой подъездной дорожке — фары включены, из выхлопных труб вылетают отработанные газы. Оставшись один, Лэндон подошел к Маргарет, и она представила его священнику, невысокому сурового вида человеку лет под пятьдесят, свирепо взиравшему на мир из-под очков без оправы. Казалось, сегодня он недоволен даже своим создателем — несколько раз бросал резкий взгляд куда-то за деревья, словно выговаривал ему за плохую погоду. Он вытер платком сильно вспотевший лоб, нахлобучил на голову плоскую темную шляпу. Это был ее друг Даффи, хотя Лэндону он вовсе не показался дружелюбным. По виду слегка чокнутый и беспощадный, сжавшийся в кулак маленький ирландский иезуит, от которого веяло холодом и недовольством — последствиями вынужденного безбрачия. Вот уж, наверное, большое счастье — исповедоваться перед таким! Маргарет, несомненно, рассказала ему о Лэндоне и его доброте, но подозрительность не покидала священника, из-под своих учительских очков он смотрел на торгового агента немигающим взглядом. Возможно, чует иноверца, осквернителя-протестанта. Такие никогда не дадут тебе забыть о Реформации. Все же Лэндон пригласил этого маленького неприветливого служителя господа к себе домой, выпить по стакану вина, но у него отлегло от сердца, когда священник отказался. Через час ему надо отслужить еще одну мессу; словно желая подчеркнуть важность своей миссии, он отвернул рукав пальто и взглянул на часы, прижатые к тонкой кисти широкой черной кожаной полоской — ремешок настоящих мужчин: водителей грузовиков или моряков.
У ворот кладбища, на Сент-Клер-авеню, Лэндон поймал такси. За рулем сидел молодой бородатый маньяк, он вел машину в состоянии тихого бешенства. Что это все нынче такие озверевшие? Положение в мире не устраивает? Машина ракетой неслась в предвечернем потоке, и Лэндон на всякий случай ухватился за ручку над дверцей, а ладонь другой руки упер в сиденье — жизнь-то всего одна. Сент-Клер-авеню была забита грузовиками и трамваями, и потерявший терпение таксист кинул машину вправо и покатил к южной части города по Лэнсдаун-авеню. Мрачный тип, и даже не тратит времени на то, чтобы выматерить других водителей: гнев сразу преобразуется в действие. Сев в машину, Лэндон заметил на сиденье водителя книги в бумажной обложке: «Рассуждения о насилии» Сорела, «Зеленеющая Америка»[34]. Подходящее чтение для молодых параноиков. Кто он, этот малый, — сердитый революционер? Вряд ли, скорее всего студент, зубрит для экзамена, когда нет пассажиров. Но мир и в самом деле опасное место, ведь такой тип может взять да убить. Они ехали по итальянскому кварталу, проносились мимо меблированных комнат, табачных и продуктовых лавок. На уличных лотках перед магазинчиками стояли корзины с каштанами и дынями, их засыпал снег. У пешеходного перехода они едва не сбили пожилую женщину. Но робость не позволила Лэндону сделать водителю замечание, вместо этого он откинулся назад и стал искоса поглядывать на Маргарет, чувствуя, как на поворотах соприкасаются, стукаются одно о другое их колени. Маргарет, полностью занятая своими мыслями, рассеянно смотрела на тусклую зимнюю улицу. Разумеется, вся в черном, загадочная, как скрытая под паранджой женщина Востока, красивые ноги обтянуты черными чулками. Ох, этот черный цвет! Цвет траура, но и сладострастия тоже! Иначе как объяснить магнетическую силу черного дамского белья? Корсеты «Веселая вдова», черные чулочные пояса, лифчики цвета ночи — этот товар всегда шел с колес. Бизнес на сексе существует испокон веков. Живучий бизнес. Но Маргарет… Она захватила его воображение. На похоронах не било родственников — интересно, почему? Он спросил, надеясь, что она не сочтет его чересчур любопытным. У нее есть тетки и дядья, и двоюродные братья с сестрами, сказала она. В Монреале. Но последние годы мать замкнулась в себе, озлобилась на мир, поддалась болезни. Она прожила трудную жизнь, а тут ее искалечил артрит, приковал к креслу-каталке. Это ее ожесточило, она ни с кем не хотела знаться. Желала лишь умереть, хотя это грех; она регулярно каялась в нем священникам, а те наставляли ее — потворствовать своим слабостям не годится. Поначалу как-то выказывали сочувствие родственники, но она их отшила, осыпая яростными оскорблениями. Наверное, в ней будили ненависть их жизненные силы, сказала Маргарет. Она вспоминала старые обиды, воскресила какие-то древние семейные свары. Пошли скандалы, отвратительные перебранки. И Маргарет с матерью переехала в Торонто начать новую жизнь.
