Хьюз двигался вокруг него с почтением и осторожностью, обращался к нему крайне вежливо:
— Фредди, дружище, извини, пожалуйста… — или: — Старина, позволь мне, пожалуйста, взять чемодан, на котором ты сидишь.
— Разумеется, Хьюз, — отвечал Лэндон, вынимая сигару изо рта, и смотрел, куда бы пересесть. Он сочувствовал маленькому Хьюзу. Вера была великолепна, недоступная и высокомерная, она вышагивала по дому со списком в руках.
— Да… Это тоже, Хьюз. Пожалуйста!
Всегдашняя ее манера — эдакая старшая медсестра, думал Лэндон, наблюдая сквозь сигарный дым, как она тщательно пакует Джинни в новый розовый комбинезон. Малышка еще спала — понятно, накричалась до полного изнеможения. Лишь когда Вера подняла ее и понесла в «тандерберд», девочка издала тонюсенький стон.
Оставшись в доме один, Лэндон слышал, как хлопнули дверцы машины и заработал двигатель, как Вера поурчала педалью газа — она всегда это делала прежде, чем тронуть машину с места. Да, нога у этой стервы всегда была тяжелая. Впрочем, это чистая теория — ведь сам Лэндон машину не водил. Звук ревущего двигателя постепенно затих, поглощенный пространством и тишиной. Он сидел один в глубочайшем безмолвии, какое воцаряется после катастрофы, пока не раздался траурный перезвон старинных часов; Лэндон даже вздрогнул — торжественные нотки безошибочно били по его нервным окончаниям. Лэндон про себя дал клятву, побожился: он выйдет из дому лишь после того, как выудит свинцовую гирьку и снимет цепь, — пусть эта старая франтиха-кукушка будет hors de combot[31].
Три месяца он жил и писал в полном одиночестве, это была ссылка в себя. Старый дом скрипел и покрякивал, а иногда, в особенно непогожие дни, казалось, даже покачивался на ветру. В своей берлоге на чердаке он жевал холодные яблоки и писал плохие пьесы. Мир обходил его стороной, и он отвечал взаимной любезностью. Вера взяла на работе отпуск и вместе с Джинни укатила в Нассау, на зиму к старой тетке. Весной она вернулась к побледневшему и голодному Лэндону. Он похудел на двадцать фунтов и созрел для того, чтобы идти на службу. Они переехали в новую квартиру, и вскоре Вера приискала ему место. В маленьком рекламном агентстве, имевшем дело с товаром, который, казалось, никого особенно не интересовал. «С чего-то ведь надо начинать, Фредди!» Тогда это был ее главный довод. Кстати, дела у него пошли неплохо. Несколько месяцев он помогал редактировать «Урну» — журнал для владельцев похоронных бюро и организаторов траурных церемоний. Он выдавал рекламу гробов с шелковой обивкой, бальзамирующих жидкостей и катафалков «паккард». Лэндон, улыбаясь у себя в кухне, вспомнил одного предприимчивого типа из Лос-Анджелеса. Портного по фамилии Хейгермен. Этот Хейгермен сам сочинял для себя рекламу и присылал ее каждый месяц вместе с чеком. Товар всегда был один и тот же — готовая одежда для распорядителей на похоронах, по сниженной цене. Он, наверное, захламил этими нарядами все свои подсобки. Может, скупал краденое.
«ПАРНЕЙ СВОИХ РАЗМЕРЫ ШЛИТЕ, КОЛЬ СЭКОНОМИТЬ ВЫ ХОТИТЕ. ВИЗИТКА. ПАРА БРЮК В ПОЛОСКУ. ПАРА СЕРЫХ ЗАМШЕВЫХ ПЕРЧАТОК. НЕ МЕДЛИТЕ, БЕРИТЕ — ЗАДАРОМ ПОЛУЧИТЕ. ВАШИ ЛЮБИМЫЕ ОРГАННЫЕ ЗАПИСИ. ВСЕ ВЕЛИКИЕ КОМПОЗИТОРЫ. БАХ. ГЕНДЕЛЬ. ВИКТОР ГЕРБЕРТ. НЕ МЕШКАЙТЕ. ТОВАР ИДЕТ ПО СНИЖЕННОЙ ЦЕНЕ».
В те дни он поднимался рано и работал над новыми пьесами. Идеи так и перли из него, и Лэндон был уверен, что снова пробьется. Пришла еще одна зима. Бывало, день только занимается, свет никак не вытеснит тьму, уже время завтракать, а его настольная лампа все горит и горит. Но эти утренние бдения не проходили даром — к полудню он кемарил над своей гробовой рекламой, и шеф отпускал прозрачные намеки. Он пытался работать вечерами, сидел за кухонным столом в их новой большой квартире. Но Джинни была такая маленькая, такая забавная, такая игрунья — как с ней не подурачиться? А когда она ложилась спать, Лэндон уже не мог сосредоточиться. За спиной его раздавался лишь сухой и легкий шелест — умирающая от скуки женщина листала страницы «Нью-Йоркера»[32]. От стука пишущей машинки у Веры болела голова, Джинни просыпалась. Что он с ней делает? Хочет украсть у нее лучшие годы жизни? После таких вспышек Вера частенько забирала Джинни и ехала ночевать к Бланш, а Лэндон обнимал холодные подушки. Да, мрачное было времечко! Они терзали друг другу душу еще три года, и наконец Вера уехала от него навсегда. А вскоре в почтовом ящике Лэндон обнаружил письмо от адвоката.
В агентстве ему дали нового клиента под названием «Каледония стейшнери» — небольшая фирма по продаже поздравительных открыток, у которой уже не было средств держать собственных рифмоплетов. Он теперь работал в крошечной комнатушке, выходившей на Кинг-стрит. В душные июльские дни он потягивал через соломинку апельсиновый сок и посылал истомленному, обливавшемуся потом полушарию поздравления с рождеством. В декабрьские метели смотрел, как голуби укрываются от ветра под карнизами и горгульями[33] старых зданий. Или взирал на рождественскую суету и выстукивал четверостишия по поводу пасхи. Вместе с Хэтти Уилсон! Ох, милейшая и добрейшая Хэтти! На пятнадцать лет старше Лэндона, кряжистая, эдакая деревенская девка, каковой она когда-то и была. Давным-давно она оставила отцовские угодья и убежала в Торонто с солдатом, который ее потом бросил. А она застряла в городе, и вот теперь пописывала зарифмованные любовные послания. Хэтти видела, что Лэндон страдает, и утешала его. В пятницу они после работы пили пиво в «Городской таверне», а как-то вечером Хэтти привела Лэндона к себе домой и там выдала ему любовное послание, причем ее искушенность — на уровне справочника по сексу — поразила Лэндона. Как он называется, этот справочник? «Любовные утехи»? Но сердце Лэндона осталось безучастным, и в понедельник утром они договорились, что будут просто друзьями, коллегами-открыточниками.
Они работали за соседними столами в одной комнате. Вирши сочинялись в честь мамочки и папочки, на день свадьбы, годовщины, по поводу выздоровления и рождения дитяти. Были и открытки, выражающие соболезнование, горечь в связи с утратой. Над ними Лэндон работал с особым тщанием, это было его амплуа. Пригодился опыт работы в «Урне». Да и соответствовали эти послания его страждущему духу. Ведь и его словно придавило к земле тяжелой ношей. Брак его рухнул, дочка живет под чужой крышей. И тональность этих открыток-соболезнований была ему по нраву, подходила к его положению. Задумчиво попыхивая трубкой, он прочесывал Библию и заимствовал идеи у пророков и других серьезных мужчин. «Моя арфа тоже настроена на траурный лад, а голос мой с голосами скорбящих сливается». Эти вещи он делал ловко, и в «Каледонии» им были довольны. Их непоседливый заведующий отделом сбыта, маленький Эрл Крэмнэр, считал, что у Лэндона в сфере канцтоваров — блестящее будущее. Он наседал на Лэндона — хватит тратить время на стишки, пора браться за мужское дело. Выходи на дорогу и продавай. Некто Эд Финеган уходил на пенсию, и им требовалась замена. Этот Крэмнер! Лэндон так и представлял его в двадцатые годы — он толкает фермерам в прериях допотопные стиральные машины или молочные сепараторы. Каждую пятницу после обеда Крэмнер приходил за рекламой, запихивал в свой «дипломат» страницы и щелкал замком. Иногда он задерживался, садился на край стола Лэндона и, покачивая йогой в шелковом носке на резинке, начинал говорить.
— Когда, черт возьми, ты перестанешь сочинять эти гимны, приятель? — вопрошал Крэмнер. — Слушай меня. Эрл Крэмнер зря не скажет. В нашем деле я каких только людей не навидался, поверь на слово. Еще бы… двадцать пять лет! Как-никак, с опытом надо считаться. Так вот, ты у нас будешь на месте, это я тебе говорю. Кто покупает канцпринадлежности? На девяносто процентов — женщины! И тут приходит такой красавец верзила! Да они все полягут! Но только чтобы ложились без последствий! Это плохо сказывается на деле. Но этого добра у тебя будет навалом, можешь не сомневаться. Знаешь, какие есть бабенки в этих городках в прериях? Да они только и ждут, когда мы приедем. Для них это — событие года. А ты здесь просиживаешь штаны, гробишь лучшие годы жизни! Вылезай из-за стола, посмотри страну!
Что говорить, это было заманчиво. Свежие впечатления. Снова стартовая черта. Поездить, подвигаться — этого ему очень хотелось. Сняться с якоря. Жизнь его застопорилась. Тут явно просматривалась фамильная черта, слабость: как только становилось невмоготу, у Линдстремов возникало неистребимое желание — сбежать. Он вспомнил свою мать, живущую теперь в Калифорнии; провинциальная жизнь в Онтарио ей надоела, и она снялась с места, сожгла мосты. Боже мой, сколько лет назад это было? А уж какой шум тогда поднялся! Отец после этого так и не оправился. Одинокий, ожесточившийся человек. Сейчас он даже ее имени не желает слышать. Но ей захолустное бытие встало поперек горла. Теперь Лэндон понимал это, он простил мать уже давно. Смыться, сорваться — вот такое стремление. Наверное, это было у них в крови. Впрочем, пускалась в бега и Вера. Весной 1961 года она, только что разведенная, уехала с Джинни в Нью-Йорк, без всяких проблем получив перевод в материнскую фирму ее агентства. С рекламой белья она преуспевала. Товар шел, как никогда. Лэндон же тем временем мрачно колдовал над своими эпитафиями. И его обхаживал Крэмнер.
