К их немалому удивлению, они преуспели: в этом небедном квартале цветочной торговли до сих пор не было. Они не только обнаружили склонность к этому занятию, но Ксавьера выказала себя прозорливой управляющей, а Орион — неутомимым исполнителем. Метаморфоза поражала воображение: бывший денди спозаранку отправлялся на оптовый рынок Мабру, привозил цветы, поднимал железную решетку в девять часов утра, сидел в магазинчике сколько потребуется, в восемь часов вечера опускал решетку, и так всю неделю без выходных.
Тридцатилетний бездельник превратился в старика с нездоровой кожей — его лицо из-за постоянного снования в холодильник и обратно покрылось красными прожилками, — с плешивой макушкой и жидкими слипшимися волосами по вискам, что придавало ему сходство с огородным пугалом.
Ксавьера успешнее преодолела годы; оставаясь стройной — она ненавидела кухарить, и Орион жил на голодном пайке — и одеваясь с шиком благодаря почти профессиональному управлению средствами, она казалась младшей сестрой своего мужа, коего считала не столько мужем, сколько престарелым ребенком, о котором ей приходилось заботиться, и домашним рабом, который должен был много трудиться, чтобы оправдать затраченные на него усилия.
— Так что же, Орион, мы дождемся букета? — завопила Ксавьера, недовольная затянувшимся ожиданием.
Из подсобки донесся восторженный голос:
— Очень скоро… Шедевр почти готов!
Ксавьера решила продолжить разговор с мадемуазель Бовер:
— Делает, что ему взбредет в голову. Все хуже и хуже.
— Он теряет память?
— Иногда… Вчера, например, он забыл дорогу в магазин.
— Бедная моя Ксавьера… А что говорят врачи?
— Не дают никаких прогнозов. Вы знаете, болезнью Альцгеймера называют группу дегенераций очень различного характера.
В этот миг Орион выскочил перед ними как черт из табакерки:
— Вот, дорогая мадемуазель, я очень старался.
Он встал на одно колено и театральным, но искренним жестом протянул букет. Ксавьера тем временем пересчитывала выручку.
Мадемуазель Бовер поблагодарила, взяла букет, уговорила Ориона встать и исчезла, радуясь, что довольно успешно справилась с испытанием, каковое представляла собой покупка в этом заведении.
— Какая она хорошенькая, эта мадемуазель Бовер! — восторгался Орион.
Ксавьера молча продолжала свое занятие. Она никогда не обращала внимания на его болтовню, полагая, что в ней не может содержаться ничего достойного внимания, и прислушивалась к ней не больше, чем к птичьему щебету.
Направляясь в подсобку, Орион указал жене на желтый конверт, лежавший на прилавке:
— Ты видела, что тебе пришла почта?
Ксавьера не отвечала, тогда он схватил письмо и принес ей:
— Держи.
Ксавьера сердито насупилась:
— Спасибо, успеется. Куда оно денется?
— А вдруг там хорошая новость?
— Ты так думаешь? Я не припомню, чтобы за эти годы почтальон приносил мне хорошие новости. Мой бедный Орион…
Он сочувственно понурил голову. Когда она хотела закончить разговор с мужем, то со вздохом произносила: «Мой бедный Орион». Он опечаленно повернулся и вышел.
Едва дверь за ним захлопнулась, она распечатала конверт:
«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Ксавьера раздраженно сглотнула, убедилась, что ее никто не видит, сунула письмо в карман и вышла на улицу.
На площади Ареццо она поднялась по ступеням дома номер шесть. Северина де Кувиньи улыбнулась при виде ее.
Ксавьера вошла в вестибюль, пробурчала что-то нечленораздельное, встала напротив Северины и влепила ей звонкую пощечину.
После чего обрела способность говорить:
— Ты рехнулась, Северина? Не делай подобных глупостей: Орион едва не прочел твое послание.
Пересекая площадь Ареццо, Том остановился при виде садовника. Он был ошеломлен, у него перехватило дыхание.
Этот совершенный торс, точеные ноги, чистые мужественные черты… За что его мучат таким великолепием? Без предупреждения. Ой украдкой огляделся, убедиться, что никто не заметил пронзившего его чувства.
Мужская красота была для него пыткой, повергая его в столь глубокое смятение, что он не понимал, было ли то несчастьем или счастьем — несомненно, и тем и другим, ведь желание и воскрешает, и убивает нас.
Том не дыша любовался игрой мускулов под тонкой кожей. Сердце колотилось, будто он бежал, ноги приросли к земле. Чтобы успокоиться, он попытался ослабить первое впечатление, ища недостатки в телосложении атлета. Напрасно. Чем придирчивей он его разглядывал, тем больше убеждался, что Ипполит весь совершенство, от эбеновых волос до тонких щиколоток.
В голове Тома возник вопрос, который нередко занимал его: кого этот тип любит, девочек или мальчиков? Том не доверял ответам, которые приходили слишком быстро: аппетит побуждал его повсюду видеть возможных партнеров, однако он заключил самовлюбленно: «Слишком красив, чтобы не быть геем».
Он двинулся дальше, но для начала медленно обошел Ипполита, бросая на него черные пылкие взгляды, челюсти его сжимались, адамово яблоко ходило ходуном, что означало: «Я так бы и съел тебя». Садовник поднял глаза и широко улыбнулся.
Том растерялся. Следуя по своей траектории, он пошатнулся, настолько этот отклик был теплым и открытым: этот человек с внешностью десятиборца ему почти отдался.
«Так простодушно улыбается только гетеросексуал».
Однако, прежде чем уйти с площади, Том замер, еще раз обернулся, демонстративно подождал, когда Ипполит его заметит, и снова бросил ему взгляд соблазнителя. Ипполит перестал улыбаться, на лице его появился вопрос.
«Слишком красив, чтобы не быть гетеросексуалом», — пришел к выводу Том, забывая, что сам себе противоречит.
Он пересек улицу и в утешение вынул из кармана полученное утром письмо: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Эти умиротворяющие строки вызвали у него совсем иное чувство после недавней встряски: волну нежности, надежности, веры в будущее.
Том вошел в подъезд дома номер семь, позвал в домофон Натана и поднялся на шестой этаж.
Тридцатилетний, тонкий как нитка, Натан, в светло-зеленой футболке и очень узких джинсах на бедрах, с голым пупком, подбоченясь, ждал его в дверях:
— Здравствуй.
Натан произносил «здравствуй», будто посылал воздушный поцелуй, — томно выпячивая губы.
Они поцеловались, Натан закрыл дверь.
— Хочешь кофе?
— Я уже три чашки проглотил сегодня в лицее.
Том возвращался с урока философии, который он проводил ранним утром.
— Ума не приложу, как тебе удается рассуждать об умных вещах в восемь часов утра, — удрученно вздохнул Натан. — Я не смог бы. Замечу, что и в полдень был бы не в состоянии провести урок по Канту или Платону. Да и в восемь вечера.
— А в полночь?
— В полночь я способен на что угодно. Если еще и пропустить стаканчик, могу даже по-китайски заговорить.
Том потянулся к нему и куснул за ухо. Натан не противился, но театрально взвизгнул.
— Браво, — прошептал Том, не отпуская уха, — очень мужественное кудахтанье!
— Если тебе нужна волосатая задница, ты не по адресу. И если пухлые сиськи, тоже не по адресу, дуралей.
Том прервал его гневную речь жарким поцелуем. Натан в шутку противился, выталкивая язык Тома, снова завизжал, а когда Том отступил, схватил его, впился ему в губы, и они занялись любовью.
— Ну вот, дело сделано, — вздохнул Натан, вставая. — «Ласки» отметили галочкой. Пойду сварю кофе.
Пока Том валялся на диване, Натан исчез за стойкой своей американской кухни; вскоре он вернулся с переливчатым чайным сервизом цвета фуксии в светло-зеленый горошек.
Он увидел, что Том выпучил глаза при виде этого приобретения.
— Грандиозно, да?
— Ну…
— Их делает Давид Макларен. Тот, что ввел моду на сушеные кактусы.
— Да… Да…
Том уклонялся от болтовни такого рода, поскольку мало интересовался оформлением интерьера и не запоминал его деталей. Натан надулся:
— Значит, тебе не понравилось.
— Выглядит странно… Это не совсем в моем вкусе.
— Твой вкус? Какой вкус? У тебя его нет! — заявил Натан, проглатывая ложку варенья.
Том улыбнулся. Он никому не позволил бы так ему дерзить, а Натану не только прощал постоянные дерзости, но даже нуждался в них как в доказательстве нежной привязанности.
Между этими людьми не было ничего общего, если не считать того, что они нравились друг другу. Натан был высоким и худым как жердь, одевался в самые модные шмотки, его позы и интонации были вычурны, суждения экстравагантны; Том был коренаст, немногословен, держался неприметно. Если в Натане с первого взгляда угадывали гея, у Тома никто не подозревал такой особенности, настолько он воплощал невозмутимую мужественность, которая всегда в моде: вот приятный тридцатилетний мужчина, наверняка скоро женится и заведет детишек.
