Антуан поведал им — не упоминая про ночной визит Дани Брийана, дабы они не усомнились в его вменяемости, — что уже неделю не пьет таблетки и готовится эффектно обставить свой уход из конторы: он запустил в компьютерную сеть компании вирус, который оттуда попадет в мировую паутину и в понедельник при начале торгов вызовет упоительнейший хаос в мировых финансах.
Остаток этой счастливой ночи они проспали на вышеупомянутых простынях в квартирке Антуана, как дети, устроившиеся на ночлег в дупле дуба посреди волшебного леса.
Потом они несколько дней не разлучались, болтали без умолку, развлекались, и Антуан вновь ощутил забытую радость общения с друзьями, когда каждый нуждается в каждом и всем нравится чувствовать зависимость друг от друга.
Однажды утром в дверь забарабанила полиция. Антуана арестовали. Рафи с кое-какими сбережениями успел сбежать в Швейцарию. Сочтя швейцарскую ссылку достаточно тяжким наказанием, Министерство юстиции не стало требовать его выдачи. Вскоре состоялся суд. Антуан заплатил штраф, на который полностью ушли все его деньги. Имущество — куча бессмысленно дорогих вещей, машина, картины — было конфисковано, но поскольку действия Антуана не повлекли за собой человеческих жертв или ущерба здоровью, то его приговорили к шести месяцам тюрьмы условно. Антуан счел, что это приемлемая цена за избавление от Рафи и удовольствие нанести мировым биржам ущерб в несколько миллиардов.
* * *
Было тихое предосеннее утро, когда луна ухитряется удержаться на небе при свете наступившего дня. Солнце не показывалось, но сквозило в каждой черточке природы и города, сочилось из цветочных лепестков, проступало на старинных фасадах, на невыспавшихся лицах людей. Животворный холокост, совершаемый временем, оставляет в цвету для впечатлительных глаз лишь те единственно подлинные эдемские сады, чей дизайн выстраивается ощущением.
Этим воскресным утром Антуан проснулся около восьми. В наплывах реальности, еще между сном и явью, ему послышалось, будто кто-то поет.
Антуан потянулся и вылез из постели. Он включил чайник и принял душ. Заварив чай, он некоторое время смотрел на дымящуюся зеленую жидкость, стоя перед окном. Малиновка на ветке словно позировала фотографу, желая кое о чем напомнить Антуану; летнее солнце посылало в атмосферу непрерывные вспышки. Не притронувшись к чаю, Антуан поставил чашку на подоконник и быстро вышел.
Он дошел до монтрейского парка, лавируя между прохожими и машинами. Он торопился и шагал быстро, с развязанными шнурками и всклокоченными мокрыми волосами. В этот час парк был еще почти пуст: прогуливались одинокие старики и старушки, мамаши пасли своих отпрысков, какая-то художница в широкополой шляпе устроилась с этюдником на газоне.
Антуан рассеянно брел сам не зная куда, словно заблудился в этом тихом плоском пространстве. Он сел на скамейку рядом со стариком, опиравшимся на трость с серебряным набалдашником. На старике была серая фетровая шляпа с черной шелковой лентой; он чуть повернул голову, покосился на Антуана и снова устремил взгляд в прежнем направлении, словно усталый часовой на посту. Антуан посмотрел в ту же сторону и сначала не увидел ничего. Он прищурился, вгляделся, и вдруг прямо перед ним возникла девушка. Она смерила глазами Антуана, склонила голову, наклонилась, чтобы рассмотреть получше, словно он был парковой скульптурой, потом протянула руку. У Антуана сработал рефлекс вежливости, и он ее пожал. Он хотел было что-то сказать, но девушка приложила палец к губам и знаком пригласила следовать за ней. Они отошли от скамейки, где остался сидеть старик.
— Я ищу друзей, — объявила она, глядя в упор на Антуана, потом обвела глазами парк.
— А они какие?
— Не исключено, что такие, как ты. Я увидела тебя на этой лавке, и ты меня заинтересовал, вот я и подумала, может, ты не откажешься войти в число моих друзей. Ты с виду очень качественный. Даже высококачественный.
— Высококачественный… Будто я продукт, ветчина какая-нибудь.
— Нет, не ветчина, я мясного не ем.
— А ты что, друзей ешь?
— Нет у меня больше друзей, врубись, пожалуйста. Я сказала сейчас нечто странное, предполагается, что ты спросишь почему.
— Мой агент забыл прислать мне сценарий. Ну… почему?
— Почему что? — спросила она, убедительно изобразив недоумение.
— Почему у тебя больше нет друзей?
— Они протухли. Я не знала, что у них ограниченный срок годности. Это нужно всегда проверять. Мои любимые друзья вдруг начали портиться, покрылись зелеными пятнами, довольно-таки противными с виду. То, что они говорят, стало пованивать…
— Это опасно, можно отравиться.
— Да, подхватить сальмонеллез…
— Ты выкинула их на помойку?
— Нет, этого не потребовалось, они сами кинулись в свою дебильную жизнь.
— Суровая ты девушка.
— Извини, ты путаешь текст. По роли надо сказать: «Ты классная девушка».
— В сценарий на завершающем этапе внесли поправки.
— Вечно я обо всем узнаю последней!
Девушка вдруг замерла и хлопнула себя по лбу. Она уставилась на Антуана, словно спохватившись.
— Мы же пропустили сцену знакомства! Пропустили сцену знакомства! Придется все переснимать. Иди обратно на скамейку…
— Слушай, — перебил ее Антуан, — можно же потом доснять. Ведь существует монтаж.
— Да, ты прав. Давай пройдем чуть-чуть молча, а потом познакомимся. Мотор!
Они прошлись по узким парковым аллеям, по лужайкам, поглядывая на деревья, на птиц. Теплый воздух был ослепительно светлым, почти искрился. Сентябрь стоял небывалый: он наивно игнорировал близость осени, держался гордо, не сгибаясь, расходуя последние силы лета так, словно они были неиссякаемы.
— О, — сказала внезапно девушка, — меня зовут Клеманс.
— Очень приятно, — весело ответил он. — Меня зовут Антуан.
— Рада с тобой познакомиться, — воскликнула девушка, пожимая ему руку, и, немного помолчав, добавила: — Теперь продолжим с того места, когда ты сказал, что я классная.
— Я сказал, что ты суровая.
— Ты очень несправедлив. Ты сам разве никого не судишь?
— Стараюсь, но не всегда получается.
— Моя теория такая, что можно и понимать людей, и судить, одно не исключает другого. Судить — это для нас способ самозащиты, потому что нас-то кто пытается понять? Кто понимает тех, кто старается понимать?
— Ласенер [16] говорил, что настоящие каторжники — это те, кто осужден судить.
— Ладно, хорошо, мы осуждены, — сказала Клеманс, разводя руками. — Меня вечно все осуждают, с детства выносят мне приговоры. Я красиво говорю?
— Приведи пример.
— Да возьми что хочешь! Все общество — это приговор мне. Работа, учеба, современная музыка, деньги, политика, спорт, телевидение, топ-модели, машины. Вот хороший пример — машины. Я не могу кататься на велосипеде, ходить, где хочу, чувствовать себя свободно в городе: машины — приговор моей свободе. К тому же они воняют, могут задавить…
— Согласен. Машины — это просто бедствие.
Они купили сладкую вату. Пощипывая и обрывая закрученные розовые нити, они мгновенно умяли ее, измазав пальцы и рты.
— И еще одна штука. На мой взгляд, все человечество делится — ну, не считая всех этих классовых и прочих различий — на тех, кто ходил в детстве в гости к одноклассникам на вечеринки и кто не ходил. Это великое разделение людей начинается в коллеже и сохраняется потом на всю жизнь, только с возрастом оно по-другому проявляется.
— Меня никогда не приглашали на такие вечеринки.
— Меня тоже. Они боялись, потому что я всегда говорила что думала, а про них я не думала ничего хорошего. Да я их почти всех терпеть не могла! В общем, весело. Но теперь, поняв, какие мы классные, они начнут приглашать нас на свои взрослые тусовки как ни в чем не бывало, будто все забыто. Но мы ни за что к ним не пойдем.
— А если пойдем, то только затем, чтоб разжиться пирожными и оранжиной.
— И врезать этим придуркам бейсбольной битой по башке, — подхватила Клеманс, со смаком изображая, как она это сделает.
— И добить клюшкой для гольфа. Это стильно.
— Легко и непринужденно.
Шагая рядом и болтая, они вышли из парка. Клеманс на ходу подпрыгивала, собирала цветы, хлопала в ладоши, пугая птиц. Ей было примерно столько же лет, сколько Антуану; она то дурачилась, то говорила серьезно, непрерывно меняясь, как хамелеон. С простодушным видом она воскликнула:
— Почему, почему нам не дают никого критиковать в свое удовольствие, называть дебилов дебилами, и уверяют, будто мы при этом выглядим злобными завистниками? Все ведут себя так, словно люди равны, словно мы все одинаково богаты, образованны, сильны, молоды, красивы, здоровы и счастливы, словно на свете живут только мужчины, притом белые, с огромными автомобилями… Но ведь это же не так! Поэтому я имею полное право протестовать, быть недовольной, не улыбаться тупо двадцать четыре часа в сутки, не молчать, когда вижу свинство или несправедливость, и даже ругаться. Никто мне не запретит.
