Мартен Паж - Стрекоза ее детства

Впервые улыбка Фио явилась миру в одной из египетских гробниц времен правления 18-й династии. 8 июня 1912 года молодой лорд Далузи покидал долину Дейр-Эль-Бахри у подножия скал близ древних Фив, где велись археологические раскопки. Море белых полотняных палаток, казалось, поглотило землю, и все пространство бурлило из-за бесконечного передвижения самой разнородной публики: восторженных дилетантов и блестящих ученых вперемежку с контрабандистами. От денег, которые лорд Далузи получил у Британского Королевского музея благодаря поддержке своего научного руководителя, знаменитого профессора Ф. Л. Гриффита, почти ничего не осталось, и все, что он мог увезти с собой в Англию, это сокровища, приобретенные у осквернителей могил. Лорд Далузи отер лицо, словно стряхивая с него пыль долгих странствий, и обратил свой взор на север, мысленно уносясь к берегам далекой Англии, к туманному графству Кумбрия с его зелеными холмами и озерами. В тот момент, когда он принял решение тронуться в обратный путь, один из его носильщиков внезапно исчез, утянутый в пустоты пустыни; песок разверзся у него под ногами. Крик стих, когда голова несчастного разбилась о камни десятью метрами ниже. Глаза лорда Далузи загорелись, будто обретя способность отражать солнце — к нему вернулась надежда. С помощью веревки он спустился в образовавшийся провал и обнаружил древнее подземелье. В свете масляной лампы лорд Далузи увидел фреску, на которой были изображены греческий сановник Небамон со своей женой и послушно присевшая между ними дочь. На ее лице неровный свет огня явил улыбку еще не рожденной Фио.

Три года спустя лорд Далузи умер от какой-то загадочной болезни, так и не повидав более графство Кумбрия; умер, бесконечно гордый своим вкладом в египтологию и абсолютно счастливый, несмотря на то что слишком тесное общение с тайнами прошлого, которые он вырвал из забвения в дар потомкам, явно сократило его дни. Но он даже не подозревал, что сумел извлечь из небытия истинное чудо, золото, которое не блестит, бриллиант телесного цвета.

Возможно, улыбка Фио являлась и в более ранних изображениях, фресках других цивилизаций или даже в наскальных рисунках, но о них ничего не известно. Впрочем, если бы и существовал какой-нибудь тоненький каталог произведений искусства, в которых встречается улыбка Фио, то и с его помощью вряд ли удалось бы найти хоть какую-то закономерность в ее появлениях: она встречается в Китае в XIII веке в акварели на шелке Ма Юаня[1], у Уистлера[2] в его «Симфонии в белом № 3» и в его портрете Мэджа О’Донога, а потом вдруг у «Девочки в голубом» Модильяни[3]. Она может затаиться на века, а может родиться два раза за год. Фотография молодой польской партизанки, на голову которой нацистский офицер накидывает петлю, стала последним следом улыбки Фио, перед тем как она осветила лицо своей законной владелицы. И нет ничего странного в том, что ни один искусствовед не догадался проследить генеалогию этой улыбки: чтобы ее увидеть — необходимо ее знать; чтобы ее найти — надо ее любить.

9 мая 1980 года улыбка Фио преодолела шейку матки своей матери. Это была едва сформировавшаяся улыбка, как будто недоношенная, и, конечно же, только люди серьезные и искушенные смогли бы ее опознать. Она приковывала взгляд, но возникала лишь под определенным углом освещения, в дымке полутьмы, в те моменты, которые не длятся и доли секунды, в глазах тех, кто говорит свои последние слова. Ее тонкие, бледные губы, напоминавшие складку анемичного горизонта и резко контрастировавшие с рыжими волосами, оставались практически неподвижны, даже когда она говорила; но улыбка с них никогда не сходила. Если о ней догадывались, она становилась ослепительной и даже казалась божественной тем немногим, кому дано было разглядеть ее на этом, в общем-то, банальном лице. Неясно, улыбка ли эта рождала иронию, озарявшую лицо Фио, или же наоборот. То была ирония, мягкая, как нож с лезвием из лепестка розы. И если бы мертвые способны были улыбаться, то они улыбались бы именно так.

18 декабря в 17 часов 30 минут солнце еще не появлялось, но время не стояло на месте. Дождь зарядил с самого утра, вернее с предутренней зари; он хлестал по серым неприглядным улицам, по серым и зеленым скатам крыш, по серым — растрепанным, темным, длинным и коротким — волосам прохожих; он хлестал по зонтам, крышам машин и шлемам мотоциклистов; он хлестал по летящим голубям и спящим клошарам, по газетам, торчащим из киоска, по шеям спешащих трудящихся, по стеклам очков и портфелям школьников.

Он также хлестал по Фио, и так как она не верила в зонты, то промокла насквозь. Она открыла подъездную дверь, ливень продолжался. Скинув болотного цвета пальто на стул, а синий пуловер в кучу грязного белья в углу гостиной, она окончательно пришла в себя, уже сидя на диване в позе лотоса. Она поленилась высушить волосы, поскольку собиралась сегодня мыть голову, и лишь отметила про себя, что дождь любит идти, когда у нее грязные волосы; да и потом, ей просто нравилось чувствовать свою причастность к бушующей за окном стихии. Несколько капель впитал красный диван. Фио принялась было снимать махровым полотенцем с тела и одежды покровы влаги, но они были сотканы из столь тонких ниточек дождя, что в результате она лишь окончательно в них запуталась.

Она вытерла руки о белую майку, встала, пересекла гостиную, остановилась у холодильника и правой рукой взялась за его алюминиевую ручку, но, спохватившись в последний момент, не стала открывать и отдернула руку, словно боясь обжечься. Ее смутила слишком уж безупречная последовательность движений. Поймав себя на привычном жесте, отработанном до автоматизма, она обнаружила, что делает все настолько машинально, что уже не отдает себе отчета в собственных действиях. Холодильник предвидел ее поведение. Предметы быстро привыкают к своему хозяину и без труда узнают претендующих на обладание ими. Посуда вымыта, дымящийся чай поджидает на столике у дивана, но она не помнит, как у нее все это получилось. Повседневность опять набрала силу. Постоянно тренируясь, она, безусловно, облегчала мелкие испытания дня. Но Фио не хотелось, чтобы повседневность была настолько сильна, что часы пролетали бы как минуты; она боялась, чтобы жизнь ее текла как по маслу, лишая ее действия осознанности. Конечно, иногда она пользовалась этим оцепенением — например, когда на душе было тоскливо, — но при этом прекрасно осознавала опасность наркотика, которым является повторение. Фио решительно опустила правую руку, чтобы сбить привычку, и открыла холодильник левой рукой. Холодильник недовольно проворчал. Холод коснулся лица Фио тонкими ворсинками ледяной кисточки. Выбранный ею йогурт упал на пол. Собственная неловкость успокоила. Она подняла помятый йогурт и вернулась на диван.

Ее взгляд остановился на репродукции эстампа Хокусаи[4] «Большая волна», которая висела на противоположной стене. Она жила одна в квартире, которая была ей явно велика — ей так и не удалось привыкнуть к пространству, которым она владела. Правда, в этом были и свои преимущества: она могла подолгу не убираться, места все равно хватало. Вещи расползались по всей квартире по воле случая. Одежда рассредоточивалась по спальне, диски собирались возле музыкального центра в гостиной, видеокассеты у телевизора, а книжки, чашки и тарелки разбредались кто куда, размещаясь понемножку по всем комнатам. Однако квартира не производила неприятного впечатления запущенности; напротив, этот хаос обладал особым шармом, напоминая одичавший сад, густо заросший экзотическими растениями, которым позволили расти свободно, без подпорок и преград. Когда появлялась пыль, Фио бралась за уборку: мыла чашки, убирала книжки в шкаф, складывала вещи, ставила ровно диван, подметала и мыла пол, уничтожая хаос и каждый раз начиная с нуля геологию своего мира. Но хаос был настырен и неизбежно возвращался подобно приливу, выбрасывая на поверхность все новых рыб и ракушек, обломки кораблекрушений и медуз. Это не Фио выкрасила здешние стены краской цвета гусиного помета, не она приобрела эту ужасную синюю мебель для кухни со встроенной техникой. Она ничего здесь не выбирала, скорее ей казалось, что не она выбрала эту квартиру, а квартира выбрала ее где-то в магазине, в отделе «квартиросъемщиков». Конечно, она приучила пространство к своему присутствию. Понемногу ее дух заполнил комнаты, окутав даже синеву кухонной мебели, и отныне квартира стала цвета Фио.

Поменяв воду в миске Пелама, Фио уселась на диван пить чай, маленькими глоточками и громко прихлебывая. Это был ее любимый чай — смесь черного чая с цитрусами и какими-то синенькими цветочками, — рекомендованный ей когда-то двумя очаровательными продавщицами «Английской чайной компании». Она пила его без сахара, наслаждаясь чистым вкусом, столь богатым цветами и Китаем, и мысли ее прояснялись. Занятия начинались только 3 января, и, как обычно, она нашла себе нечто поинтереснее, чем повторение пройденного. Сегодня вечером этим «нечто» было ничто, но этого ей хватало с лихвой. Возможно, через пару минут она откроет книгу, скорее всего роман, из тех, что обычно густо населены героями, оживающими под целебным взглядом читательницы, где не существуют кондиционеры, а полумрак так чудесно пахнет печатным словом и где солнце помещается не на небе, а в шести буквах: С, О, Л, Н, Ц, Е. Солнце.