Рано в этом году журавли бросили свои гнезда, ох рано! Спугнули, значит, их тракторами, потревожили. Будет теперь журавлиная семья скитаться по болоту, как бездомная. Птенцы-то не подросли как следует, не окрепли. Не будет спасенья от камышовых котов, передавят поодиночке. А когда еще журавлята на крыло поднимутся?.. В других, дальних гнездах, может, еще и живут, все таки не так шум да гром тракторный слышно. Проверить бы сходить…
Запоздал Никита Иваныч со своим письмом! И трактора не смог остановить. Не хватило чего-то, смелости, что ли. Сразил его Кулешов: болото государственное, дело государственное, а ты — самозванец!.. Под гусеницы надо было лечь. И Пухова положить… А Пухов-то говорит, Сталинград защищал, с танками дрался!.. Ищи теперь журавлей по болоту. Пропадут начисто. Это же не галки, не утки, чтобы по десятку птенцов выводить. Сколько видел Никита Иваныч — больше пары ребятишек черные журавли не заводят. Интеллигентная птица, с большой семьей возиться не желает, да и с великой оравой нынче на Алейском болоте не проживешь.
Размышляя так, Никита Иваныч подъезжал к Алейке. Возле крайней разрушенной избы он хотел объехать лыву и в потемках налетел на кусок колючей проволоки. Обе шины зашипели, выпуская воздух, и велосипед застучал ободами. Одна большая беда, как наседка цыплят, вела за собой выводок победков. Никита Иваныч равнодушно соскочил на землю и покатил велосипед за руль. На куче бревен и прочего хламья он заметил одинокую фигуру, неподвижную и по-стариковски сгорбленную. Никита Иваныч любил отдыхать на этих бревнах, когда возвращался с болота. Посидит, обдумает все мысли, что приходили за день, и только потом заходит в Алейку. На сей раз останавливаться не хотелось. Он решил, что место занято Пуховым — кто еще может шарахаться потемну? — да и мыслей за день было столько, что до утра все не передумать. Но приглядевшись, он узнал Ирину. «Тоже вот, ушла из гнезда и бродит неприкаянная…» — пожалел Никита Иваныч, однако тут же вспомнил, что Кулешов собирался ехать с ней в загс.
— Свадьба-то где будет, здесь или в городе? — усаживаясь рядом, спросил Никита Иваныч и вздохнул. — Где этот-то, твой?..
Ирина распрямила спину, прижалась к отцовскому боку.
— Никакой свадьбы не будет…
— Вот как?.. У родителей позволения не спрашивают, свадеб не играют. Сбежались, как звери на тропе, и живут… А ведь и у зверей-то праздник бывает… Да черт с вами, расписались, теперь живите как хотите… Только обидно мне…
— Не обижайся, папа, мы не расписывались, — сказала Ирина и посмотрела отцу в глаза. — Зачем тебе такой зять?
— Вы что же, — начал старик, но дочь перебила:
— Да, я не пойду замуж. Так что успокойся. Ты, папа, лучше всех должен меня понять.
Ирина ласково обняла отца и потрогала вмятину на виске, оставленную японским осколком. Никита Иваныч отодвинулся и насупился.
— Как это — не пойду? Как не пойду, когда уже про вас с этим… такое говорят?.. Теперь хочешь не хочешь, одна дорога… Мне что? Не обидно про свою дочь такое слушать?
— Какое? — насторожилась Ирина — Кто говорит?
— Есть один… гад! — Никита Иваныч сердито дернул головой. — Твоего кавалера приятель. Так в глаза и ляпнул!
— Колесов, — определила Ирина. — Больше некому… Пусть говорит. Без разговоров тут не обойдется….
— Во-во! — подхватил старик. — Тебе-то — пусть. Ты поживешь здесь два месяца и уедешь. В городе про эти разговоры не узнают. А нам с матерью в Алейке жить. И слушать! Ты подумала-нет?.. Вот, скажут, дочка-художница дает жару!.. В первую очередь нам позор! Оттого, дескать, и замуж ее не берут!
— Колесову рот не заткнешь, пусть болтает, — вздохнула Ирина. — Я еще с ним разберусь.
— Это как же… это почему?.. — вдруг растерялся старик. — Выходит, он правду болтает?!
— Не волнуйся, папа, — она погладила его руку — Я не маленькая, не девочка. Мне тридцать два, не забывай. Сама во всем разберусь. Хочешь, я тебе что-то покажу?
Ирина торопливо открыла этюдник и выставила перед отцом холст на подрамнике. В клочке синего, и отчего-то холодного неба с облаками летели журавли. Два взрослых черныша и два подлетыша с ломкими, неуверенными крыльями и болтающимися ногами. Один птенец падал, заваливаясь на бок и косо уходя к земле, но его подхватывал крылом отец и тянул, тянул вверх, в небо, сердито крича при этом. Другой же летел, потряхивая крыльями, и от радости, что у него получается, раскрывал широкий по-детски клюв.
Это еще был набросок — хаос как попало наляпанных мазков, непрорисованных линий, однако Никита Иваныч увидел все сразу. Увидел и не поверил.
— Не должны же летать! Они ж хлопунцы еще! А тут у тебя — летать учат! Им дай бог через месяц на крыло встать.
— Летают, — просто сказала Ирина. — Своими глазами видела.
— Вот чудо-то! — изумился старик. — Я думал — мне померещилось. Я тоже видел… Как же так? У них ведь перья в крыльях как следует не отросли? На чем они в воздухе-то держатся?
Никита Иваныч вынул кисет, закурил, не отрывая взгляда от картины.
— Летать хотят, поэтому и держатся, — проговорила Ирина.
— Ишь, как тебе нынче везет, — порадовался он за дочь. — То Хозяина увидала, то черныши при тебе хлопунцами полетели…
— Везет, — согласилась Ирина и убрала холст. — Все лето удачи преследуют. Куда я — туда и удача. Не отвяжешься.
— Ты будто не рада. Вон сколько хороших картин нарисовала! В город привезешь — все ахнут!
— Толку-то что, — усмехнулась дочь. — Это все — этюды, наброски. Грош им цена… Так вся жизнь и идет, наброски какие-то…
— Ничего, — бодрясь, успокоил старик. — Молодая еще, нарисуешь большую картину. Это у меня жизнь как попало прошла. Думал, на старости лет покой будет, да где там!.. Бумагу из Москвы прислали, а что с этой бумаги? Все как есть и осталось… А ты вот еще замуж выйдешь, ребятишек нарожаешь!.. Как человек для семейной жизни Кулешов-то, видно, неплохой будет. Работать умеет, не пьет…
— Ты что же, сватаешь меня? — улыбнулась Ирина. — Помнится, терпеть его не мог.
— Ну мало ли что… — отчего-то рассердился Никита Иваныч. — Терпеть не мог… И сейчас не могу, да куда денешься?.. Я же разрываюсь пополам между вами. Его ненавижу, а тебя жалко. Вот когда у самой дети будут, поймешь, как мне тяжело было… Я все думал, вы за благословленьем придете, а вы… Ладно, я все равно согласный. Живите…
— Не хочу, — глухо сказала Ирина.
— Как так — не хочу? — возмутился Никита Иваныч. — Это когда я даже согласился, а ты — не хочу?! Ты что такое выкомариваешь?!
— Папа, ты не кричи, ты послушай, — Ирина обняла отца. — Я объясню сейчас… Вот я живу одна, в своем болоте, у меня есть своя среда обитания, как у Хозяина. А придет он — и все это разрушится. Я не хочу. Не только Кулешова, а вообще никого. Думаешь, я замуж не могла выйти? Господи, чего бы доброго… У меня и одной все есть, я все могу сама. Зачем мне муж?
— Как это — зачем? — недоумевал Никита Иваныч и злился. — Так всегда люди жили. А как еще?… Даже вон птицы, и те парами живут! А люди?.. Что за выкрутасы такие? Ну, девки нынче! Раньше с малолетства только об этом и дума была, в шестнадцать лет выскакивали, а теперь что?… Я из-за этого Кулешова, можно сказать, себя растоптал — согласился. Что мне теперь думать?
— Я, папа, от Кулешова единственного хочу: родить, — тихо и уверенно произнесла Ирина. — И больше он мне на дух не нужен. Да, родить, обыкновенно, как все бабы рожают. Если бы могла без него, обошлась бы. Но тут бабе никуда не деться…
— Ошалела ты, Ирка?! Или надо мной измываешься? — подскочил Никита Иваныч. — Стыд-то у тебя есть-нету? Совесть где твоя перед народом? Или вы в городе с ума все посходили?
— Не шуми, папа, — попыталась угомонить она. — Тебя дома человек какой-то ждет. Приехал и ждет. Между прочим, из Москвы…
— Ничего себе, ндравы! — не слушая ее, возмущался Никита Иваныч. — Суразят надумали таскать! Безотцовщину плодить!.. Лучше уж живи вековухой, чем позор такой!
— Я не хочу вековухой! — отрезала дочь звенящим голосом. — В конце концов я женщина и должна рожать!
— Вон отсюда! — взревел Никита Иваныч. — Уезжай к чертовой матери, чтоб глаза мои не видали! И это — дочь называется?!
Он бессильно опустился на бревно, шаря вокруг себя руками в поисках кисета. Ирина медленно вышла на дорогу и пошла, загребая сапогами густую дорожную пыль. На забытом ею холсте журавли поднимали в небо птенцов, почти не оперившихся, пугливых и слабых. Один птенец падал и, наверное, кричал от страха, но отец подставлял ему свои крылья и тянул, тянул в небо…
Никита Иваныч несколько минут смотрел на картину, затем уронил голову и заплакал.
Возвращался он поздней ночью. Осторожно крался по улице вдоль заборов, таща за собой велосипед со спущенными шинами. Алейка притихла, насторожилась, словно подкарауливала кого то. Замолк даже коростель на лугу, и собаки в редких жилых дворах притихли. Думал ли Никита Иваныч, что под старость вором будет ходить по своей деревне? Да он-то, Аникеев Никита Иваныч, не вор! Его обокрали, его опозорили!
