— Но голени у него не были перебиты! — воскликнул еще один. — Я сам слыхал от одной из женщин! Он испустил дух, когда солдат вонзил ему в бок копье!
— Первый раз такое слышу, — отозвался другой. — Я слышал, ему первому перебили голени, а потом уж взялись за тех двоих. Голени всегда ломают…
Ученики в сомнении и замешательстве обернулись к Христу.
— Блаженны те, кто не видит свидетельств и все же верит. Я — слово Божье. Я был до времени. Я был в начале начал с Господом и вскорости возвращусь к нему, но я сошел во время и вступил в жизнь, дабы узрели вы свет и истину и свидетельствовали о них. Я оставляю вам знак, и вот он каков: как хлеб должно преломить, прежде чем вы вкусите его, как вино должно разлить, прежде чем вы изопьете, так и я должен умереть в этой жизни, прежде чем воскресну вновь в жизни иной. Вспоминайте меня всякий раз, как вкушаете пищу и питье. А теперь мне должно возвратиться к отцу моему, который есть на небесах.
Все хотели дотронуться до него, но Христос отступил назад и благословил их и с тем ушел.
После того Христос постарался по возможности отойти в тень. Он издалека наблюдал за тем, как ученики, воспламененные надеждой и воодушевлением, преобразились, как и обещал незнакомец: словно бы на них снизошел Святой Дух. Они ходили по всему миру и проповедовали, они обращали людей в новую веру — веру в воскресшего Иисуса, им даже удалось несколько чудесных исцелений, или, по крайней мере, происходило то, что можно было списать на чудо. Их пыл и рвение не знали удержу.
По мере того как время шло, Христос слышал, как история понемногу менялась. Все началось с имени Иисуса. Поначалу это был просто Иисус; потом его стали называть Иисус Мессия, или Иисус Христос, а еще позже — лишь Христос. Христос был — слово Божье, светоч мира. Христос был распят и восстал из мертвых. Каким-то образом его смерть станет великим искуплением или великим спасением. Люди охотно в это верили, хотя объяснить затруднялись.
История развивалась и в других направлениях. Повести о воскресении пошли куда как на пользу, когда стали рассказывать, будто после того, как Фома потребовал показать ему раны, Иисус (или Христос) явил их взгляду и позволил Фоме вложить в них перст, дабы развеять его сомнения. Яркий, незабываемый образ! — но если в истории теперь говорилось именно так, то уже нельзя было утверждать, будто римляне перебили Иисусу голени, как они поступали едва ли не с каждой распятой жертвой. Ведь если одни раны остались во плоти, значит, не исчезли и другие; а человек с перебитыми голенями не смог бы стоять в саду или шагать в Эммаус. Как бы оно ни произошло на самом деле, теперь рассказывалось, будто Иисус умер от удара римского копья, а костей ему никто не ломал. Так сюжеты постепенно переплетались друг с другом.
Сам Христос, конечно же, следа в мире почти не оставил, так что никто не путал его с Иисусом: то, что близнецов было двое, быстро позабылось. Христос чувствовал, как сама личность его постепенно стирается по мере того, как Христос воображаемый обретает все большую значимость и величие. Скоро история о Христе растянулась во времени как вперед, так и вспять: вперед — до конца света, и вспять — задолго до рождения в хлеву: Христос, бесспорно, был сыном Марии, но и Божьим сыном тоже, вечным и всемогущим, совершенным Богом и совершенным человеком, рожденным прежде всех миров, царящим одесную Отца своего на небесах.
И вот незнакомец навестил Христа в последний раз. Христос жил под чужим именем в одном приморском городке, там, где Иисус никогда не бывал. Он женился и зарабатывал на жизнь плетением сетей.
Как часто случалось и прежде, незнакомец явился после наступления тьмы. Он постучал в двери, когда Христос с женой как раз садились за вечернюю трапезу.
— Марта, кто там? — промолвил Христос. — Ступай посмотри.
Марта отперла дверь, и незнакомец вошел, с увесистым мешком за спиною.
— Значит, это ты, — проговорил Христос. — Какую беду принес ты мне на сей раз?
— Что за прием! Это — твои труды, все свитки до единого, что ты вручил мне. Я распорядился, чтобы их тщательно переписали, а теперь пора вернуть их тебе, чтобы привести историю в порядок. А это твоя жена?
— Марта, — промолвил Христос, — вот тот человек, о котором я тебе рассказывал. Только имени своего он мне так и не назвал.
— Садись с нами и раздели нашу трапезу, — пригласила Марта.
— С удовольствием. Придуманный тобою обрядец имеет немалый успех, — похвалил незнакомец, когда Христос преломил хлеб. — Кто бы подумал, что приглашение вкушать плоть и пить кровь найдет у иудеев такой отклик?
Христос отодвинул хлеб.
— Я не это им велел делать.
— Но именно это делают последователи Иисуса, как иудеи, так и язычники. Твои наставления оказались слишком тонки, друг мой. Люди выбирают обычно самый жуткий из всех смыслов, даже если автор имел в виду совсем другое.
— Как сам ты объяснял в предыдущий раз, ты о людях невысокого мнения.
— Я вижу их такими, каковы они есть. Ты ведь тоже вполне реалистически представлял себе их возможности и ограничения. Или ты с ходом времени все больше уподобляешься своему брату?
— Мой брат хорошо знал людей и не обманывался на их счет, но он любил их.
— Воистину так, — согласился незнакомец, беря ломоть хлеба. — И любовь его — высшая ценность. Вот почему нам следует беречь ее столь ревностно. Сосуд, который донесет драгоценную любовь и учение Иисуса Христа до грядущих веков, — это церковь, и церкви должно стеречь эту любовь и учение денно и нощно, дабы сохранить ее в нетленной чистоте и не исказить непониманием. Так, например, досадно будет, если люди со временем прочитают некоторые его речения как призыв к политическим действиям; мы-то знаем, что они — не о том. Вместо того нам должно подчеркнуть духовную суть его откровения. Надо занять позицию, которую трудно оспорить, дорогой мой Христос: то есть повести речь о духе. Что-что, а потолковать о духовности мы умеем.
— Хватит с меня таких разговоров, — промолвил Христос. — Забирай-ка с собой все эти свитки. Пусть историю рассказывают другие.
— Историю перескажут еще не один раз, мы об этом позаботимся. В последующие годы мы отделим полезные версии от бесполезных. Но мы говорили об этом и прежде.
— Да, и я сыт по горло. Речи твои — сладки, а помыслы — низки. А успех огрубил их еще больше. Когда ты впервые воззвал ко мне, ты действовал тоньше. Я начинаю понимать, какова она — эта история, что разыграли ты, и я, и мой брат. Но чем бы она ни закончилась, это будет трагедия. Его видение сбыться не могло; а то видение, что со временем сбудется, — не его.
— Ты говоришь о моем видении и его видении; но будь это твое видение — оно обрело бы все заслуги истины, равно как и…
— Я знаю, что такое твоя истина, — отозвался Христос.
— Разумеется, знаешь. Но что лучше, — и незнакомец отломил себе еще хлеба, — стремиться к идеальной чистоте и потерпеть неудачу или пойти на компромисс и хоть немного да преуспеть?
Христу на мгновение сделалось дурно, хотя он сам бы не вспомнил почему. Марта вложила руку в руку мужа, чтобы поддержать его.
Сидя там и глядя, как незнакомец ест его хлеб и подливает себе вина, он поневоле размышлял над историей об Иисусе и прикидывал, как бы ее улучшить. Например, стоит добавить какое-нибудь чудесное знаменье при рождении: звезду или ангела. А детство Иисуса можно расцветить очаровательными эпизодами детских шалостей, щедро приправленными магией, — причем эпизоды эти можно было бы истолковать как предвестие грядущих чудес. А ведь есть и предметы, для повествования куда более значимые. Если бы Иисус знал о казни заранее и рассказал ученикам, что она случится, и добровольно ее принял бы, тема крестных мук зазвучала бы совсем по-другому — обрела бы глубину и непостижимость, дабы мудрецы грядущих времен изучали ее, истолковывали и объясняли. И снова о рождении: будь дитя, рожденное в хлеву, не человеческим младенцем, но воплощением самого Бога, насколько более волнующей стала бы история, насколько более памятной! А смерть, ее завершающая, наполнилась бы гораздо более глубоким смыслом.
Сотни и сотни деталей добавили бы истории правдоподобия. Христос сознавал, — изнывая от чувства вины и наслаждения, — что уже успел придумать не одну такую деталь.
— Оставляю это все в твоих руках, — промолвил незнакомец, стряхивая с себя хлебные крошки и поднимаясь от стола. — Больше я не вернусь.
И, не добавив к тому ни слова, он повернулся уходить.
После его ухода Марта заметила:
— Ты так и не спросил его об имени.
— Я не хочу знать его имя. Как я заблуждался! Как я вообще мог принимать его за ангела? Да он же с виду — ни дать ни взять зажиточный торговец сухофруктами или коврами! Даже думать о нем не хочу больше. Марта, я измучился: все, что он говорит, — чистая правда, но от такой правды к горлу подступает тошнота. Община верующих, церковь, как он ее называет, станет творить немало добра, я на это надеюсь, я в это верю, не могу не верить, и однако ж, я боюсь, она, одержима рвением и уверенностью в собственной правоте, совершит и немало всего ужасного… Под ее властью Иисуса переврут, оболгут, скомпрометируют и предадут еще раз и еще. Община верующих? А не община ли верующих постановила, в силу десятка веских причин, предать его римлянам? Вот он я: руки мои красны от крови и стыда и влажны от слез, мне не терпится приступить к рассказу об Иисусе, и не только того ради, чтобы увековечить случившееся; я хочу поиграть с рассказом, придать ему наилучшую форму, хочу увязать детали воедино, создавая узоры и выявляя соответствия, а если в жизни этих подробностей не было, я хочу вложить их в повесть — только того ради, чтобы повесть улучшить. Незнакомец сказал бы, что тем самым я впускаю в историю — истину. Для Иисуса это означало — лгать. Иисус стремился к совершенству; он требовал от людей слишком многого… В том-то и трагедия: без повести не было бы церкви, а без церкви об Иисусе позабыли бы… Ох, Марта, не знаю, что и делать…
