Через какое-то время Виссарион вышел на улицу. Я окрикнул его. Мы познакомились. Я пригласил его выпить водки в рюмочной на углу канала Грибоедова и Невского. Мы выпили и начали читать друг другу стихи. Не могу сказать, что наше приятельство переросло в тесную дружбу. Да я к этому и не стремился. Он подавлял тех, кто слишком сближался с ним. Мы иногда выступали вдвоем или в компании более близких Виссариону молодых поэтов. Слава его неслыханно возросла за столь короткий период времени, что могла быть сравнима с природными явлениями особенной мощи: ураган, землетрясение, наводнение. Стихи Виссариона наполняли и сотрясали каменные пространства литературного Ленинграда, грозясь затопить официальный писательский истеблишмент.
Да, именно Ирочка почувствовала опасность появления Виссариона в среде молодых поэтов, общавшихся со мной. И чтобы понять это природное явление и предотвратить возможные опасные для меня последствия приятельства с Виссарионом, решила пригласить его к себе. Это было зимой, через полгода после возвращения из экспедиции за чагой. Нас было четверо: Ирочка, я, Виссарион и Римма. Не думаю, чтобы Ирочка пригласила Риммочку Рубинштейн для Виссариона, но и не исключаю, что воображалась ею некая новая комбинация, конечным результатом которой было бы ослабление слишком прочной связи между Риммой и Глебушкой Карелиным, к которому, как мне казалось, Ирочка продолжала испытывать нежную привязанность. Ксения Арнольдовна приготовила жареных куропаток, за которыми я по просьбе Ирочки забежал в резиденцию ее родителей в Лесотехническом парке. Интересна психологическая деталь. Я даже и не думал возражать зайти к родителям Ирочки за этими дурацкими куропатками. Хотя Ирочке самой от лаборатории до особнячка родителей в Лесотехническом парке было пятнадцать минут ходьбы. Даже и не думал возражать! Жареные куропатки с брусничным вареньем, салат из крабов, торт с малиной и взбитыми сливками, литовская водка «Паланга» на клюковке — все было приготовлено по высшему классу. Главным образом для того, чтобы выяснить реальную опасность, которую представляет собой мое литературное приятельство с Виссарионом. Да, Ирочка заслуживала обожания и благодарности за красоту и прозорливость! Виссарион быстро напился и продолжительно читал. Ирочка слушала со вниманием и нежной улыбкой, перешедшей ей через неведомые нам ручейки виртуальной наследственности от Натали Пушкиной, Полины Виардо или Лили Брик. Риммочка время от времени кивала или восторженно вскрикивала, но все внимание Виссариона было обращено к Ирочке. Под конец вечера мой литературный приятель был до того пьян, что мне пришлось развозить по домам его — на Литейный проспект и Риммочку — на Таврическую улицу.
На следующий день я позвонил Ирочке, и она без обиняков сказала мне: «Даня, твой приятель-поэт, наверняка, очень талантлив. Он, как ракета. Как бы тебе не обжечься в его пламени».
Блистательные стихи и анархический образ жизни Виссариона привели к затяжному конфликту с властями и руководством союза писателей, которые самым гнусным образом запретили издательствам опубликовать его первую книгу стихотворений и не давали заказов на переводы. Поставили Виссариона в положение молодого человека, не зарабатывающего на хлеб и прилепили к нему клеймо тунеядца. Последовал сфабрикованный госбезопасностью судебный процесс, приговор и высылка на три года в глухую заполярную деревню в Архангельской области. Этим власти не ограничились. Молодые литераторы из окружения Виссариона поплатились последней надеждой опубликовать в журналах или книжных издательствах свои, даже принятые до этого к печати стихи и рассказы. Что же касается меня, то редакция издательства «Советский писатель» вернула рукопись книги, приложив убийственное заключение — приговор. Одновременно в издательстве «Художественная литература» перестали заказывать мне переводы стихотворений авторов, книги которых продолжали оставаться в планах издательства. Ко всему этому, меня вызвал на беседу директор школы, в которой я преподавал русскую литературу. Он показал мне письмо из райкома партии, в котором я фигурировал как близкий друг Виссариона, выступавший с ним на полуподпольных вечерах поэзии и поддерживавший его антиобщественную деятельность. На основании сказанного директор школы предложил мне уволиться по собственному желанию, если я не хочу получить такую запись в трудовую книжку, после которой меня никто никогда никуда не примет на работу.
Я позвонил Ирочке в лабораторию. Несмотря на взаимную близость круга друзей, соединенных Ирочкой, мы придерживались правила: никогда не приходить друг к другу без звонка. Особенно к Ирочке. Она и раньше, до организации лаборатории «ЧАГА» не выносила внезапных вторжений, даже непредусмотренных и несогласованных визитов родителей к ней на Кировский проспект. Я позвонил Ирочке в лабораторию, и она тотчас пригласила меня зайти. Интуитивно я захватил с собой паспорт и трудовую книжку с пристойной записью об увольнении по собственному желанию. Я постучался в дверь лаборатории «ЧАГА». Ирочкин голос позвал: «Входите!» Я вошел. Римма Рубинштейн что-то фильтровала под колпаком вытяжного шкафа. Ирочка надписывала разноцветные карточки на клетках с белыми мышами. Она оторвалась от клеток и поспешила ко мне. Мы поцеловались. Римма помахала мне, крикнув, что вот-вот освободится. Ирочка повела меня к своему письменному столу. «Садись и рассказывай: что случилось». Я рассказал и показал трудовую книжку: «Поздравь меня — я тунеядец!» «Я так и знала, что дружба с Виссарионом добром не кончится. Я имею в виду тебя, Даник. Конечно, Виссариона жалко. Но он борец. Вернется из ссылки на крыльях славы. Уже сейчас его стихи сравнивают с пастернаковскими из „Доктора Живаго“. Да, он придет через испытания к всемирной славе. Помяни мое слово! А вот такие, как ты, Даник…». Она не закончила. Мне даже показалось, что слезинки сверкнули в уголках ее глаз. «Риммуля, оторвись, пожалуйста, от своих колб. Надо посоветоваться!» Римма сняла резиновые перчатки и вымыла руки. Мы обнялись. Она была очень милой девочкой, с которой мы никогда не переходили черту близости, но всегда были рады видеть друг друга. Это, пожалуй, происходило не из-за тихого романа Глебушки Карелина с Риммой, а из-за нашего тоскующего ангела Васеньки Рубинштейна, к которому я продолжал испытывать чувство благодарности. Он ведь спас меня от пневмонии, достав американский эритромицин.
«Ты когда-нибудь держал мышей в руках, Даня?» — спросила Ирочка. «Это что — на случай, если меня арестуют как тунеядца, посадят в тюрьму и единственными моими приятелями по камере окажутся мыши? Я буду их кормить с руки, дрессировать и тем самым преодолевать тоску одиночества. Ты это имела в виду, Ирочка?» «Я имела в виду белых лабораторных мышей, мой дорогой шутник. До камеры дело не дойдет. Не допустим. Верно, Риммуля?» «Ни в коем разе!» Мы все рассмеялись. В молодости любые тревоги уходят, стоит кому-нибудь пошутить. «Я говорю вот об этих чудесных лабораторных животных. Ты когда-нибудь брал их в руки, Даник?» «Представь себе, Ирочка, не только брал в руки, а брать и держать их надо за хвост, иначе укусят и очень больно, не только брал, но и пересаживал из одной клетки в другую, давал корм, менял воду, словом, делал все, что положено получать белым мышам, доверенным любознательному мальчику. Я ходил в школьный кружок юных натуралистов со второго класса по пятый». «А потом?» — спросила Римма. «А потом надоело. Я увлекся собиранием монет, марок, футболом и еще чем-то особенно интересным для подростка, у которого мама целый день на работе, и улица становится самым увлекательным местом для самодельных городских аттракционов. Скажем, прокатиться на подножке трамвая или зацепиться железным крюком за кузов грузовика и промчаться на коньках по обледенелой улице от поворота до поворота. Ну, а к девятому — десятому классу пошли стихи, и литература вытеснила все остальное». «Даник, боюсь, что литературе придется потесниться на некоторое время», — улыбнулась безмятежно Ирочка. Она умела внезапно перешагнуть через черную полосу неудачи и улыбнуться, как ни в чем не бывало.
Ирочка предложила мне должность лаборанта. Зарплата была небольшая, меньше, чем в школе, но я согласился без колебаний. Ведь Ирочка будет каждый день в одной комнате со мной, и я смогу смотреть на нее, слушать ее голос, просто знать, что она здесь. Я начну работать, и забудется тревожное ожидание милиционера с повесткой в суд за тунеядство. Забудется страх высылки из Ленинграда.
Моя жизнь расщепилась на два совершенно несвязанных существования. С утра до вечера я занимался экспериментами на белых мышах. Смысл этой работы сводился к тому, чтобы подтвердить (или опровергнуть) способность нашего препарата, полученного из березового гриба (чаги), подавлять развитие злокачественных опухолей. Без этого этапа Ирочка никак не могла перейти к испытаниям чаги в онкологической клинике. Требовалось соблюдать протокол, обязательный для медицинского применения каждого нового лекарства. За этим со всей строгостью наблюдал московский экономист Вадим Алексеевич Рогов, добившийся финансовой поддержки лаборатории «ЧАГА». Отец Ирочки, директор Лесной академии Федор Николаевич Князев заглядывал к нам, словно невзначай проходя мимо, и невзначай расспрашивал об очистке препарата, о количестве активного вещества на килограмм сырья (березового гриба) и, естественно, об эффективности препарата в опытах на животных. Ирочку, казалось бы, не тяготил этот контроль. Напротив, она с упоением вычерчивала графики, просиживала вечерами в научной библиотеке и каждую неделю ездила к своему научному руководителю, профессору Марии Семеновне Гольдшейн, в Институт онкологии на Березовой аллее.
