— Тут болит?
— Угу.
— А здесь? А где больше?
— Везде.
— Ну, значит, поправилась.
Меня отправили в отряд, и все сразу меня обступили. Вот сейчас задразнят мальчишницей! Нет. Стоят, смотрят совсем по-другому. Будто я пионер-герой и совершила какой-то подвиг. Откуда-то сбоку робко выползает Жук в черных шароварах и тихонько спрашивает:
— Тебе уже этот, как его, аппендицит вырезали?
Все на него сразу зашикали, будто он какую-то тайну выдал.
— Зачем ты ей говоришь? Она спала, когда ей вырезали, и ничего не знает.
Я пощупала живот, вдруг от него и вправду что-нибудь отрезали. Все было цело. И ни капельки не болело.
— Тебе, бедненькой, теперь и танцевать нельзя.
— Почему нельзя, доктор сказала, что можно.
— У нас завтра будет бал цветов. Ты какой костюм будешь делать?
— Василька. Юбку зеленую из больших лопухов, на голову — венок, а на груди — большущий синий цветок.
Девчонки притащили мне всю свою папиросную бумагу, и каждая хотела, чтобы я взяла у нее. А мальчишки нарвали такое количество лопухов и цветков картофеля для венка, что можно было целый стог соорудить.
Меня теперь опять пропускали в туалет и умывалку без очереди, но уже не как раньше, а как будто я — отличница Таичка Морозова.
А зимой мне нужно было заболеть из-за замшевых туфель. Туфли были красивые и даже чуточку на каблучке, как у взрослых. Мне их папа из Польши привез. В школу я их не надевала, а ходила в старых рыжих ботинках, как все. В один прекрасный день я увидела, что ботинки развалились.
Перед уроками обычно весь класс выстраивали в коридоре, чтобы показывать санитарам руки, уши, шею, и вычищены ли ботинки. В тот день санитаром был Гарька. Я его знаю, он живет в одном доме с Блажой. Во дворе его дразнят «девчонкой» за то, что он иногда с нами скачет через веревочку, что у него всегда отглаженная форма, и нерусское имя. Я сама слышала, как он врет, что у него папа военный. Военных у нас во дворе только двое — их сразу видно. А у Гарьки вообще никакого отца не видно, только мама с белыми крашенными волосами.
— Зоя Васильевна! У нее опять ботинки не чищены! Пусть домой идет!
Чего этот Гарька вопит? Разве замшевые туфли чистят гуталином? Пусть ему Зоя Васильевна скажет…
— Она их на помойке откапала! Иго-го-го!
Обезьяну— то кто спрашивает? Хохочет тут, будто что-нибудь в туфлях понимает.
— Зоя Васильевна, что она нечищенными туфлями наш класс позорит? Опять третий «а» первое место займет!
Смотрю на свои туфли и вдруг вижу, как они превращаются в двух серых отвратительных мышей. Зоя Васильевна велит всем прекратить гвалт, и идти в класс. Мне велит идти домой и почистить туфли, чтоб блестели.
Я остаюсь на месте и, когда пустеет коридор, иду в туалет. В туалете стоит сломанное железное кресло, в котором когда-то лечили зубы. В перемену девчонки ссорятся, кто первый на него сядет, а сейчас оно никому не нужно. Забираюсь на кресло, верчу колесо, чтобы спинка откинулась и пою запрещенную песню, которой научилась в лагере «Пой, скрипка моя, плачь, расскажи, как на сердце тоскливо, но ни слова ей о любви моей, может быть, она еще вернется…». За мной никто не приходит и не зовет меня в класс. Плетусь домой, переобуваюсь в старые ботинки. В школе перемена. Обезьяна опять хохочет:
— Во! Давно бы так, а то ходит незнамо в чем!
Я думала, что Зоя Васильевна будет меня ругать за пропущенный урок, но она меня не заметила. На следующем уроке я получила «два» по арифметике, а потом выяснилось, что я забыла костюм для физкультуры.
Дома я, не раздеваясь, легла на диван и случайно уснула.
Проснулась я оттого, что мама зажгла свет и спросила, что со мной. Со мной было ничего, кроме невыученных уроков, двойки по арифметике и мышиных туфель. Пришлось сказать, что у меня болит живот.
Мама уложила меня обратно на диван и стала щупать живот. Болело справа и слева, вверху и внизу. Мама сказала, что придется положить меня в больницу.
Ну, и не страшно. Там будет чисто и тихо, можно почитать и не думать про школу. И в классе за это время забудут и про туфли и про то, что я двоечница.
— Мам, это уже больница?
— Нет, приемный покой. Здесь тебя осмотрят и решат, что с тобой делать.
Ну— у, еще решать… Так могут заметить, что у меня за болезнь. Врачом оказался мужчина. Старый, лысый, в длинном халате. Вместо того, чтобы щупать живот, он внимательно посмотрел мне в глаза.
Все, попалась. Такой сразу выведет на чистую воду. Может, глаза закрыть, как у мертвой?
— Открой глаза, девочка, не бойся. Здесь больно?
Доктор со всей силы нажал мне на правый бок, и я взвилась чуть ли не до потолка.
— Вот видите, типичная печеночная колика. Придется пообследовать.
В палате оказалось полно детей. Они говорили на каком-то неизвестном больничном языке: зондирование, лямблии, акрехин. Сразу было видно, что у них болезнь настоящая.
Кровати в палате стояли как в лагере. Мне досталось место рядом с мальчишкой. У него было круглое коричневое лицо и узкие глаза. Тумбочка у нас была общая. На свою полку я положила яблоко и конфету, которые в последний момент мне сунула мама. А утром яблоко исчезло. По мальчишкиным глазам сразу было видно, что это он.
— Ты зачем украл мамино яблоко?
Мальчишка взвизгнул по-звериному, и у него из носа потекла кровь. Мне показалось, что сейчас он умрет.
— Запрокинь голову, я тебе на нос положу платок. Только подожди, намочу водой.
Не успела я найти кран, как ко мне кинулась большая девочка и ткнула кулаком в грудь.
— Чего, чего земляка-то избила?
И она прибавила слово, которое самое страшное ругательство.
— Я его не трогала. Только сказала, что нехорошо воровать мамино яблоко.
— А куда побежала, ябедничать?
— Я не ябедничать, а платок намочить. А то из него так вся кровь вытечет, и он умрет.
— Скажешь кому — убью.
В коридоре за столиком сидела медсестра. Она что-то писала.
— Там у мальчика с черной челкой кровь из носа идет. Нужно приложить мокрое полотенце.
— Расковырял, поди? На-ко, отнеси ему на лоб пузырь со льдом.
Пузырь оказался резиновой грелкой, но круглой. Ко мне опять подскочила драчунья:
— Ты медсестре наябедничала?
Я отшатнулась, но увидела, что Драчунья не собирается меня бить, а сама меня боится.
— Ты не знаешь, где кран? Надо намочить полотенце, и кровь ему обтереть.
Драчунья принесла мне мокрое полотенце.
— Хочешь конфетку?
Никакой конфеты мне не хотелось. Но ведь невежливо сказать «нет». Мне и в голову не пришло, что конфету она вынет изо рта.
Чтобы Драчунья не заметила, как мне противно, я быстро проглотила обсосанную карамельку как таблетку.
— Во! А ты, оказывается, своя!
Драчунья опять прибавила ругательство и села на мою кровать. Она даже не взглянула на «земляка» и не стала помогать вытирать кровь.
Вечером пришла мама. На кровати сразу стало уютно от ее большого тела. Она сказала, что папа уехал во Вьетнам и привезет мне оттуда настоящий кокосовый орех.
— А вот этот ее яблоко съел!
Драчунья подошла к нам так близко, как будто это ее мама.
— Ну и на здоровье.
Мама раскрыла сумку и достала оттуда маленький торт.
— А с кремом ей нельзя. При печени нельзя ничего жирного.
Мама испуганно взглянула на Драчунью.
— Здесь совсем немного крема, вы его ложкой соскоблите и съедите торт.
Ну что этой Драчунье надо? Что она все время лезет в чужой разговор? Моя мама врач и лучше знает, что можно, а что нельзя.
Чтобы мама не могла больше поворачиваться к Драчунье, я забрала ее теплые руки в свои. От белого халата привычно пахнет эфиром. Руки чуть шершавые, с пересохшей кожей. Под моими влажными пальцами тихонько бьется голубая жилка.
— Мам, во Вьетнаме война?
— Да, но папа будет в других районах.
— Ты скоро ко мне опять придешь?
— Скоро. Послезавтра.
Я загадала, что если мама обернется в дверях, значит, она меня больше всех любит. Мама обернулась и помахала мне рукой.
— Счастливая ты. У тебя мама врач и ее по блату к тебе, когда хочешь, пускают. А к остальным только по воскресеньям или когда температура 38.
Температура! Вот, что мне нужно, чтобы стать такой же больной, как и все. Если попробовать перед тем, как раздают градусники, попрыгать на кровати, как Драчунья, или поноситься по коридору, как мальчишка с челкой, наверняка поднимется температура.
— Ма-ма, где моя мама, хочу к маме…
Заплакала маленькая девочка с тоненькими косичками, которая лежит у окна. Я отковыряла ложкой кусок торта и подсела к ней на кровать.
— Не хо-чу ничего… У ме-ня все свое есть… Хочу к маме…
Девочка плакала по-настоящему. У нее вздрагивала спина, и дергались косички.
— Во! Опять ревет! Ей мамочка до сих пор еще жопу ватой вытирает.
Драчунья ухватилась за спинку и стала прыгать на девочкиной кровати.
— Не плачь, раз твоя мама приносит тебе передачи, значит, она тебя не бросила. Ты ей напиши письмо.
