Они тебе что-нибудь вдалбливали в голову? — спросил Флойд. Молиться чему-нибудь заставляли? Говори!
Не твое дело.
Ты бы хоть уважение поимела. Было бы к кому. Живо домой.
Не пойду. Не смей меня трогать. Убью. Перережу тебе глотку, когда заснешь. Так и знай.
Чертовка. Это они тебя настроили. Ты проклята.
Молчание. Дверь бунгало закрылась. Пирс лежал неподвижно, пока мефитические[107] проклятия Шафто (еще более страшные оттого, что произносились они приглушенным голосом) не испарились и горячечное дыхание Бобби не выровнялось. Сердце его билось учащенно; он понимал, что Бобби нельзя покидать этот дом и возвращаться в свой прежний, что лишь благодаря отчаянной дерзости она унесла оттуда ноги, что там ей грозит гибель; ясно было, что это неправильно, такого не допустят в том мире, где жил он сам, где правили Сэм и Винни, а не Флойд.
Чуть позже пришла Винни и мягко сообщила Бобби, что отец пожелал оставить ее здесь, с ними, пока она совсем не поправится. Пусть отдохнет день или два, и тогда доктор Олифант отвезет ее обратно в отцовский дом.
В ту ночь в бунгало собрались Невидимые (по одному, под разными предлогами выскользнули наружу и, нарушая карантин, фактически уже отмененный, пересекли крытый переход); они дали Бобби чистую белую рубашку и, когда она оделась, нашли пузырек, в который Пирс на причастии зачерпнул святой воды из купели, — за последние два дня его неоднократно перепрятывали и тем, быть может, лишили силы, но, во всяком случае, ничего не пролили.
Кто совершит таинство, сомнению не подлежало. Сестра зачитывала им правила из своей черной книжечки (Хильди требовала разъяснить то одно, то другое): Лица духовного звания предпочтительней мирян, католики предпочтительней некатоликов, мужчины предпочтительней женщин (исключения — в случае крайней необходимости), родителям не позволяется крестить собственных детей (почему? — недоумевала Хильди и недоумевает до сих пор).
В последнюю минуту Бобби передумала, но, выслушав убедительные аргументы (это ее последний шанс, и, разумеется, она теперь достаточно подготовлена; они ее не покинут, а как-нибудь продолжат наставлять), все же согласилась. Ее поставили на колени между восприемниками, Бёрд и Хильди, и Пирс (их могли, конечно, в любую секунду прервать, но кто?) открыл пузырек с краденой теургией.[108] После крещения, на какой-то миг, пока душу не замутит первый неблагой (хотя и простительный) порыв, первое неправедное желание, она пребывает в изначальной, замысленной Создателем, чистоте, и если бы сейчас им на головы обвалилась крыша, Бобби была бы единственной, кому был бы обеспечен мгновенный и беспрепятственный доступ к престолу Господню. Полный высоких чувств, Пирс опрокинул пузырек, маслянистая жидкость потекла по волосам Бобби, и та захихикала от щекотки. Вращение мира под их коленями сделалось заметным.
— Baptiso te,[109] — читал он по требнику.
— Бобтизо? — повторил Уоррен, которому попала в рот смешинка.
— Baptiso te, Roberta, in nomine + Patris et + Filii et + Spiritus Sancti.[110]
— Амен, — произнесли они. И задумались, что делать дальше.
Пирс — от благоговейного страха у него чуть кружилась голова — отложил в сторону требник и пузырек. Ни на кого не глядя, Бобби промокнула рубашкой каплю жидкости с уха, забралась в кровать Бёрд и легла неподвижно, лицом к стене.
— Бобтизо, — не успокаивался Уоррен. — Бобтизо!
На следующий день тихая и бледная Бобби натянула на себя тоненькое платьице в цветочек (вид у него был жалкий — хуже, чем в день ее первого появления), потом кофту (пальцы вслепую застегивали уцелевшие пуговицы, глаза смотрели в сторону) и пальтишко с меховым воротником. В бумажном мешке была еще одежда, отобранная Винни из гардероба Бёрд и Хильди, несколько банок с консервами, батон, а также иллюстрированная книжка с ангелами — на ней остановилась Бобби, когда ей предложили взять что-нибудь из библиотеки Олифантов. Хильди просмотрела свои святые картинки, отложила несколько нелюбимых, а также, великодушно, одну любимую: Цветочек с охапкой роз, в коричневом, теплого тона, платье и черном капюшоне — прямо как птичка-поползень, — и отдала насовсем Бобби.
На заднем сиденье «нэша» Бобби, устроившись у окна, глядела не наружу, а Сэму в затылок; руку Пирса она держала в своей ладошке. Пирс тоже молчал и тоже смотрел на Сэма, не сумевшего или не захотевшего оставить у себя Бобби; везя ее через черные зимние горы на Кабаний Хребет, где жили Шафто, чтобы отдать Флойду, он непрерывно сыпал шутками, но никто ни разу не рассмеялся. Не заезжая на чуть живой мост через скакливый ручей, по ту сторону которого, под громадой горы, среди двора, где не росло ни травинки, стояла хибара, Сэм затормозил, обернулся и открыл для Бобби заднюю дверь. Сказал, не хочет рисковать автомобилем, придется ей дальше идти пешком.
На веранду хибары вышел Флойд Шафто и встал не шевелясь. Монотонно залаяла привязанная к столбу собака. Бобби выгатила из машины свой мешок с барахлом и, не оглядываясь на Пирса, пошагала через мост, однако наложенный им на ее душу знак внутренней, невидимой благодати оставался при ней.
В подвале большого дома, загружая углем автоматическую топку, Джо Бойд рассказал Пирсу, как трахаются. Пирс настаивал, чтобы дискуссия велась на внеличностном, научном уровне, с использованием правильных терминов, которые Пирсу случайно были знакомы: пенис у мальчиков, пелвис у девочек. В сумрачном подвале было жарко, угольная пыль оседала на потных руках и бровях Джо Бонда. Он объяснил технологию. Поведал также о проститутках — интересовавшая его тема; проститутки, сказал он, это женщины, которые согласны заниматься этим самым за деньги, а поскольку им платят, то никакого обмана нет, все по-честному. Джо сказал, что в Бондье проституток нет, есть только в больших городах, вроде Хантингтона; когда он будет готов и запасется деньгами, то именно туда и направится. Еще он объяснил Пирсу про «студилак», то есть «студебеккер» с мотором от «кадиллака», и про то, какие автомобили самые скоростные.
Что с ним сделалось? Пришел апрель, а плечи его тяготил груз, словно зимнее пальто из коричневой шерсти все еще было на нем, только не снаружи, а под кожей. Томительно желалось вывернуться наизнанку, как бы вылупиться из яйца. Он затих, ушел в себя, подолгу пялился в пустоту, застревал в коридорах и дверях, и Винни предположила, что он еще не совсем поправился. Она поделилась с Сэмом, тот не исключил, что она права, и было решено: каждый день пусть час-два побудет у себя в спальне, отгородившись шторами от весеннего расцвета природы, — полежит, а еще лучше, вздремнет; он уверял, что заснуть не способен, однако приходилось лежать в полутьме и ничего не делать, даже не читать.
Как правило, он подчинялся, лежал, оперев затылок на ладони, и наблюдал, как перемешается солнце за закрытыми шторами, разглядывал чудное плетеное кольцо, свисавшее с веревки. Напевал. Временами даже проваливался во внезапный, похожий на каталепсию сон, а через час просыпался с открытым, пересохшим ртом и взмокшим лбом. Он видел и сны, часто про свою же спальню — досадно, думал он, проснувшись. Правда, однажды ему приснилась Бобби: вместе с его кузиной Бёрд она лежала в кровати, но не такой, как у него, а вроде родительской, в Бруклине. Бобби и Бёрд были проститутки; Пирс лежал между ними голый, все были укутаны одеялами по самую шею, девочки — тоже, вероятно, голые — глядели на него с улыбкой и готовностью; все шло к тому, чтобы трахнуться. Безбрежное, радостное ожидание переполняло Пирса, ничего подобного он прежде не испытывал, это была смесь благодарности и отчаянного восторга, обращенная одновременно внутрь и наружу; те же невыразимые восторг и благодарность он будет испытывать позднее (только во взрослом варианте — наяву и не такие сильные), каждый раз, когда ему выпадет счастье оказаться в таких же или подобных обстоятельствах.
На исповеди он ничего не сказал отцу Миднайту о Бобби. О крещении тоже, поскольку решил, что — из каких бы запутанных рассуждений ни следовал такой вывод — это не было грехом; умолчал и о воскресном утре, когда все Олифанты отправились в церковь, а он остался дома с Бобби. Никто не говорил ему впрямую, что это грех: при изучении десяти заповедей соответствующие номера пока не затрагивались, — однако он решил в любом случае помалкивать об этих делах и приискал для них в этической классификации какое-то иное место, ведь за началом не виделось конца, а кроме того, они касались только его и никого другого.
— Конечно, я ее помню, — кивнула Винни. — Маленькая девочка, которую привела та женщина. Ее еще звали как какую-то зверюшку.
