С тех пор как Сандра стала встречаться с татуированным, я все обдумал: нам надо быть вместе. Правда, я ничего конкретного не предпринимал и с Сандрой своими соображениями не делился. Но для себя я это четко сформулировал, что само по себе казалось мне шагом вперед. Она запихнула шторы в стиральную машину и повернулась ко мне:
— Ты все еще ее любишь?
Если она и волновалась, то отлично это скрывала. Я ответил:
— Нет. Сцена в баре меня огорчила, но… не потрясла. Знаешь, с мальчишескими чудачествами покончено. Чтобы я стал жить с бабой, беременной от другого, — нет уж! Даже если бы я ее обожал. Дудки! Следующего ребенка я сделаю нормально с женщиной, которая не будет ничего от меня скрывать, я хочу видеть, как он родится, и должен тебе сказать, что буду с удовольствием вставать ночью и давать ему соску.
Я, типа, раскручивал себя в глазах Сандры, на будущее. Она виду не подала, что ее это интересует.
Она собиралась на свидание со своим пирсингованным придурком. Я, как обычно, проводил ее шуткой:
— У него что, пирсинг на кончике члена?
— Отвяжись.
— Если нет, не понимаю, что ты в нем нашла.
— А с пирсингом понимаешь?
— Тьфу, не говори гадостей, меня сейчас стошнит.
Я остался дома один в отвратительном настроении.
* * *
По телевизору — ничего, я забил косяк: чтоб чем-нибудь себя заинтересовать, мне надо было хорошенько убиться. Как всегда по вечерам, набросал четкое расписание на завтрашний день. Составлять длинные перечни неотложных дел, насущных решений, необходимых звонков — это занятие меня успокаивало, даже если в конечном итоге я ничего из намеченного не выполнял. Как всегда по вечерам, я поклялся себе, что завтра примусь за роман. Когда забуреваешь, голова полнится мыслями, и я воображаю в подробностях, как завтра сяду за работу.
Туфта! Я гнил и выхода не видел.
Вдруг вспомнил о матери, и тут пошел чистый психодел. Дескать, срочно надо отвести к ней Нанси — мать должна увидеть ее перед смертью.
Мать родила меня в восемнадцать лет, и теперь ей не было еще и пятидесяти. Разумом я понимал, что в ближайшее время она вовсе не собирается нас покидать. Но в тот вечер я высадился на измену по полной. С маразмом пора было кончать.
Если разобраться, с Кэт все разрушилось по моей вине, раньше следовало въехать, что… она мне нужна. И что Сандра трахалась на стороне — тоже моя вина, надо было самому. Была частица моей вины и в том, что Алиска в свое время не попыталась мне написать или позвонить, ну, понятно, в общем… Последние месяцы я старался не вспоминать, но ведь я тогда факался со всеми герлами подряд и от Алисы этого не скрывал. Я не показывал ей, что нахожу ее соблазнительной, прикольной, трогательной. Доля ответственности лежит и на мне. Пустяк, конечно, в сравнении с тем, что сделала она… Но все-таки… Нищета-сука преследовала меня неотступно, прилипла ко мне навечно, как ничто другое на свете, въелась, стала мной, и расставаться с ней я не желал. Только в конце концов она меня раздавит, расплющит и сама распластается на моем месте. А я так и не научился остерегаться ее, держаться от нее подальше.
Мучительные мысли роились у меня в голове, и тут зазвонил телефон; автоответчик был включен, я не стал подходить: скорее всего звонили не мне. Это оказалась Алиса, голос мрачный, заплетающийся от транков, перемешанных с алкоголем. Я снял трубку, она рыдала — ну полная непруха!
— Нанси у тебя?
— Ты думаешь, что говоришь?
— Полный кошмар, звонили из школы: ее выгнали. Продавала коноплю.
— Не реви так, это еще не… в общем, неприятно, конечно, но нельзя же так… Черт! Алиса, уже почти одиннадцать, почему ты звонишь только теперь?
Я разозлился, что она звонит так поздно, поскольку уже укурился и плохо соображал.
— Не хотела тебя зря беспокоить. Мы с ней разругались, и она ушла. Я больше не могу, Брюно.
— Ушла?
— Я выпила успокоительные, легла. Потом что-то меня разбудило, я зашла к ней в комнату, а ее нет.
— Ты ходила в полицию?
— Я только оттуда, но я больше не могу…
Я догадывался, к чему она клонит, и боялся это услышать, но и отвертеться не отвертишься. Я спросил:
— Ты хочешь, чтобы я приехал?
— Хорошо бы.
— Ловлю такси и еду.
* * *
Когда ты на Барбесе, слова «ловлю такси» следует понимать буквально. Тем более что я белый… Я дошел пешком до мэрии восемнадцатого округа, лихорадочно вглядываясь в проезжающие автомобили, в одном месте перебежал дорогу и уже вцепился в водителя, но получил традиционный ответ: у него кончается смена, и ему не по пути. На стоянке ждать пришлось недолго. Я сразу узнал женщину за рулем: она везла нас, когда я переезжал к Сандре. Тоска. А с другой стороны, забавно: редко случается встретить одного и того же водителя.
— Застава Шамперре.
— Как предпочитаете ехать?
— Давайте по Периферическому. Если это быстрей…
Лучше бы я ничего такого не произносил. Она восприняла мои слова конкретно; мне пришлось вцепиться в ручку над окном; я напрягся, не переставая твердить себе, что я мужчина и не к лицу мне просить миниатюрную женщину сбавить скорость.
Попробовал позвонить Сандре на мобильник: «Оставьте ваше сообщение». У меня сжалось сердце: предала, бросила, и она тоже. Я наговорил сообщение, резюмировал ситуацию. Они с Нанси изредка обменивались мэйлами — может, ей удастся что-нибудь узнать.
Таксистка обернулась ко мне, одновременно набирая скорость, а я еще крепче сжал ручку, с прискорбием сознавая бесполезность моих усилий.
— Девочка сбежала из дома? Сколько ей?
Малышка ее явно интересовала. Я предпочел бы молчаливого парижского шофера, который пассажиров своих в упор не видит. А тут пришлось отвечать; впрочем, я сохранил холодность:
— Тринадцать. Разругалась с матерью и ушла. Больше я пока сам ничего не знаю.
— Вы разошлись?
— Мы не сходились… то есть сходились, когда ее делали, но это делается быстро.
Она засмеялась, смех ни мужской, ни женский, а словно бы смех эльфа.
— Тринадцать лет — трудный возраст для девочки, — добавила она.
— Догадываюсь…
Нас обогнала гоночная машина с четырьмя отвязными юнцами; музон гремел у них на полную мощь, мчались, вероятно, со скоростью километров четыреста и скользили по Периферическому бульвару, как по автодрому.
За окном с вызывающим идиотизмом мелькали эмблемы разных фирм. Я снова вспомнил Фицджеральда: «Наши родители оставили нам искаженный мир».
Я злился на Нанси: думает только о себе, капризничает, мать изводит. Я еще не начал волноваться — ярость пересиливала.
Заметив, что меня не тянет на разговор, таксистка замолчала, как раз когда мне захотелось ее послушать. Я спросил:
— Чудно. Я уже ездил с вами, и вы уже говорили, что тринадцать лет — трудный возраст. У вас тут что-то личное?
Она протянула мне косячок, совсем маленький, незаметный. Я затянулся.
— Когда мне было тринадцать, родители надумали меня укротить. Мы жили уже здесь, во Франции, они чертовски хотели интегрироваться, а меня поместили в психушку. Чтоб мне голову в порядок привели. Они были достаточно продвинутыми и знали, что существует такая штука — психиатрия, но не смыслили в этом ни бум-бум. Полагаю, они рассчитывали, что мне вскроют череп и два-три нейрона поставят на место. Как запчасти в автомобиле. Номер не прошел. Психиатрия в Европе — это каменный век. Они пишут умные книги, а сами еще на том уровне, когда зубные врачи рвали зубы клещами… Только мозг — не зубы, его нельзя рвать не разобравшись, особенно клещами… Какую-то пользу я все-таки извлекла: повидала кучу сверстников. Получила пищу для размышлений…
Она охотно шла на разговор и, как это случается с иммигрантами, тянулась к правильной речи, умела построить фразу, подать ее с пафосом… Разве что гашиш мешал.
— Мозг в этом возрасте, — продолжила она, — очень хрупкий механизм. Все в становлении. Ты ничего не чувствуешь. Не чувствуешь боли, не ощущаешь повреждений. Может, тебе внутри уже все разбомбили, а ты думаешь, что оно идет путем. Сил-то избыток… А понимания — ноль. Первый встречный дубак нагонит тебе ботвы и западает в голову надолго.
Я был удивлен таким поворотом разговора. И огорчен одновременно: гнев постепенно уступал место боли, волнению, растерянности. Но тут, по крайней мере, я ступал на привычную почву.
До заставы Шамперре оставалось недалеко. Я спросил:
— А что, по-вашему, делать нам, взрослым?
— Не суетиться… Во всяком случае, я никогда не видела, чтобы отбившегося от рук подростка удавалось усмирить дисциплиной. Можно отсрочить кризис, но все подавленное силой рано или поздно всплывет.
— Остановите у светофора.
Она остановилась, обернулась и посмотрела на меня в упор:
— Подростки, я думаю, похожи на большинство взрослых: они не знают, чего хотят, не умеют угадать, что для них хорошо. А хорошо для них то же, что и для взрослых: нужно им каждый день повторять, что их любят и им доверяют.
