Ознакомительная версия.
Крант во дворе уже давно не работал, его бетонную ванну доверху занесло мусором. Стоило Дусе слечь, как и он замолчал. Может быть, водный дух заключил с Дусей договор, подумалось Люде. Пока льется вода из кранта, в холоде которой Дуся полощет свои руки, река ее слепой жизни будет течь. Замолчит крант – угаснет Дуся. Дуся еще жила, но огонек ее жизни слабел и теперь тлел тусклым светом. Странное дело, подумалось Люде, вот слепые живут, всю жизнь не видя света, а в них самих свет горит. Горит – это без сомнения.
– Дочка, неужели не осталось ни капли? – уже в который раз за это утро спрашивала Дуся. – Мне бы только губы смочить, – бормотала она. – Обсохли совсем, ничего не чувствую.
Пересохшими губами Дуся хватала безнадежность подвала, но не чувствовала ими отчаяния дочери, которое готово было выплеснуться из Розы.
– Где я? – спрашивала Дуся, заблудившись в своем беспамятстве, и Роза отвечала ей крупными слезами – пресными, как лепешки, которые они все это время ели.
Завыла Чернуха – с хрипотцой, лениво, как будто через силу. Высунула из-под кровати морду, положила ее на скрещенные лапы и всем своим видом символизировала безнадежность.
Люда прикрикнула на собаку:
– Молчи! Дусю разбудишь!
От водных просьб сраженной подвальной болезнью Дуси, от ее сухих причмокиваний губами у Люды сводило ноги – будто кто-то сильными пальцами щипал мышцы икр и выкручивал их, да так, что судороги.
Чернуха замолчала, но громко сопела и урчала животом.
– Хоть бы дождь пошел, – сказал Нуник вслух, а про себя они повторяли эти слова еще со вчерашнего вечера, засыпали с ними, с ними и проснулись.
Последний дождь шел позавчера, но они его уже весь выпили.
– А что? Это время года дождливо, – медленно проговорила Валентина, словно и ей не хотелось лишний раз раскрывать пересохший рот.
– Уайз, будет дождь? – спросила Марина.
Уайз ничего не ответил, только сжал губы пальцами, вывернул их набок и испуганно выпучил глаза двухлетнего мальчика, заболевшего корью. Марина повторила свой вопрос, но Уайз только сильнее сжал губы, другой рукой он щипал воздух, не попадая указательным пальцем в большой. Наверное, сейчас, плавясь в кори, словно в жажде, он лежал на траве в огороде и ловил насекомых.
– Зачем гадать – будет дождь, не будет дождя? Надо идти за водой. – Пахрудин прикрыл макушку тюбетейкой. – Валентина, собери мне баклажки, – приказал он жене и сдвинул тюбетейку на лоб. Таким движением поправляют фуражку.
Пахрудин подобрался, его голос стал тверже. Такое перевоплощение случалось с ним каждый раз, как он собирался за водой. За что в нем ни ухватись, во всем твердость. И высокий его рост становился очевидным – для тех, у кого очи видели, для остальных он становился просто ощутимым. В такие моменты сам Пахрудин не упускал случая покомандовать Валентиной. А та не осмеливалась ему перечить, становиться поперек дороги. Вздохнув, она поднялась с кровати и пошла собирать пустые пластиковые бутылки.
– Чернуха! – присвистнул Пахрудин. – Пошли на водокачку!
Собака выползла из-под кровати, выгнула спину, потянулась, зевнула громко, напоказ, раскрывая алую мягкую пасть.
– Зяв… – сказала она, щуря глаза, в уголках которых собрались крупинки желтой сухости.
– А ну поди сюда, – позвала ее Люда.
Прежде чем подойти, Чернуха повернулась к Пахрудину задом и проделала несколько вращательных движений. Потом она медленно, демонстрируя свое нежелание, все же подошла к хозяйке.
– Ой, и сучка же ты… – Люда сощурилась.
Чернуха еще раз зевнула, делая вид, что не слышит ни Люду, ни щенков, пищащих под кроватью. Не до вас – махнула хвостом.
– Повернись-то мордой.
Люда взяла собаку под нижнюю челюсть, поплевала на кусок ситцевой тряпки и протерла Чернухины глаза.
Чернуха глянула на Люду протертыми глазами-звездами, и у той зашлось сердце – ну, ей-богу, как человек смотрит.
– От Пахрудина ни на шаг не отставай. Чтоб туда и обратно. Чего попало не ешь, а то уж я тебя! – погрозила Люда.
Чернуха вырвалась и побежала за Пахрудином. Тот, выпрямив спину, уже выходил в другой отсек с сеткой, из которой торчали пластиковые бутылки.
– Туда и обратно, – строго сказала ему Валентина, но и в этом строгом тоне отчетливо звучало осознание – не от Пахрудина зависит, вернется он или нет. Не от Пахрудина, но от тех внешних сил, которые пока не властвовали над их подвалом, а в городе уже разгулялись.
Перевоплотившись, Пахрудин махнул на Валентину рукой, как только что Чернуха хвостом.
– Через полчаса буду, хоть время засекайте, – сказал он своим новым голосом. – Главное, чтобы вода сегодня шла без бензина.
– Пожалуй, и я пойду с Пахрудином. – Припадая на трость, Нуник снял со спинки кровати лоснящийся пиджак.
Чернуха замерла у выхода и повернулась задом к Нунику, готовая вильнуть и ему.
– Никуда никто с Пахрудином не пойдет! – гаркнул Пахрудин.
Нуник нашел на кровати шапку из свалявшегося кролика и нахлобучил ее на голову. Он и сам мог клюнуть.
– Никто с Пахрудином не пойдет! – еще раз повторил Пахрудин, видимо, для усиления эффекта.
Чернуха застыла, выпятив зад, – вилять Нунику или нет?
– Вдвоем пойдем, больше воды принесем, – ворчливо сказал Нуник, пока никак не выдавая настроя, но трость вперед выставил. – Валентина, готовь и для меня баклажки.
Несколько раз он постучал тростью по полу. Звук вышел гулким и вполне убедительным. Так что, прежде чем Валентина успела броситься за бутылками, Чернуха разок все же вильнула задом в сторону Нуника.
– Никаких баклажек Валентина готовить не будет! – закричал Пахрудин, и Валентина покорно застыла в двух шагах от пустых бутылок, валяющихся в свободном от кроватей углу. – Женись, будешь своей женой командовать! – Пахрудин еще ниже надвинул воображаемый козырек. – Пока мы с твоей хромой ногой доковыляем до водокачки, час пройдет.
– Ну и что, что час пройдет?! – Нуник был готов.
– А то, что через час время молитвы!
– Я этому богу не молюсь!
– Эти всегда прилетают во время молитвы! Ты забыл?!
– Чувствую! Чувствую! – Уайз вывернул пальцами нижнюю губу.
Дуся застонала на кровати.
– О Аллах! Зачем ты меня сюда посадил с этими людьми? – напомнила богу о себе Фатима.
– Мама, я здесь, здесь… – засипела Роза.
– Уайз, что чувствуешь? – осторожно спросил Нуник, перестав стучать тростью.
– Ничего. Просто чувствую, и все, – ответил Уайз.
Вздохнув аккордеоном, сраженный Нуник опустился на кровать, снял с головы кролика и погладил его. Пахрудин, отстояв монополию на баклажки и водокачку, зачеканил к другому отсеку. Чернуха затрусила за ним. У самого порога Пахрудин остановился, повернулся назад, на людей, провожающих его невидящим взглядом в спину, поправил очки, вдавив мостик между стеклами в переносицу, и, еще больше выпрямившись, хотя, казалось, дальше некуда, проговорил:
– Я вернусь. – Еще постоял, видимо, недовольный эффектом, и добавил: – Засекайте полчаса. – А добавив, уже пошел.
Вернулся Пахрудин через десять минут – без воды, без баклажек. Впереди него бежал истеричный лай Чернухи.
Пахрудин снова перевоплотился – в какую-то незнакомую всем ипостась. Он внесся в подвал, размахивая руками, И весь был одним перепугано частящим сердцем. Из выкриков Пахрудина нельзя было вычленить осмысленных, которые, сложившись, составили бы картину того, что десять минут назад происходило с ним за пределами подвала. И даже лай Чернухи мог рассказать больше – визгливый, прыгающий, он заливал уши и выливался из них реками того же лая. Весь подвал был наполнен ее лаем. Лай накрывал всех, впитывал в себя остальные звуки.
«Это он», – догадалась Люда.
Пахрудин мог улететь. Пахрудин хотел улететь – взмахивал руками, опускал их и снова взмахивал. Бетонные балки не пускали вверх.
– А ну замолчи! – прикрикнула Люда на Чернуху.
Вместе с собакой, вздрогнув, замолчали руки Пахрудина, упали по бокам. Сам он стал источником страха, и в наступившей тишине это могли почувствовать все. Будто в Пахрудине включился генератор, который вырабатывал страх в больших количествах, а тот волнами расходился по подвалу. Забирался под кровати, будил щенков, мурашками пробегал по коже.
– Ты скажешь, что случилось или… – Нуник запнулся, страх коснулся его языка, страх приложил палец к его губам – молчи, Нуник, молчи. Ты уверен, что хочешь знать? Ты уверен, Нуник?
Нуник сжал кролика. Кролик поджал ухо на шнурке. Все молчали, почти наслаждаясь моментом незнания. Мигом раньше, мигом позже они узнают, что стряслось с Пахрудином, отчего до сих пор трясет Пахрудина, и тогда к набору их подвальных страхов прибавится еще один, может быть, самый жуткий. И, прежде чем Пахрудин заговорит, все они, еще не накрытые страшной волной, тянули момент до последнего, понимая – его нить вот-вот истончится и оборвется.
Ознакомительная версия.
