Я ощупал свою челюсть.
— Ты тоже ничего.
Он отряхнулся.
— Пошли шампанского выпьем?
— Шампанского, да? — переспросил я. — Это идея.
В общем-то никто из нашей компании апельсинами понастоящему не интересовался, но Вовик обещал выставить каждому по полбанки за общее дело. Апельсинчики ему были нужны для какого-то шахер-махера.
Сначала он передал через головы деньги своему корешу, который уже очередь выстоял, и тот взял ему четыре кило. По четыре кило выдавали этого продукта. Потом к этому корешу подошел Петька, и тоже взял четыре кило. Очередь стала напирать. Кореш Вовика лаялся с очередью и сдерживал напор. Когда к корешу подлез Полтора-Ивана, очередь расстроилась и окружила нас. Началось толковище. Вовик стал припадочного из себя изображать. Такой заводной мужик, этот Вовик. Ведь гиблое дело, когда тебя окружает в десять раз больше, чем у тебя, народу и начинается толковище. Ясно ведь, что тут керосином пахнет, небось уже какой-нибудь мил- человек за милицией побег, а он тут цирк разыгрывает.
Надо было сматываться, но не мог же я от своих уйти, а наши уже кидались на людей, Вовик их завел своей истерикой, и, значит, вот-вот должна была начаться «Варфоломеевская битва».
Значит, встречать мне своего папашку с хорошим фингалом на фотографии. Скажу, что за комингс зацепился. Навру чего-нибудь. А вдруг на пятнадцать суток загремлю?
Ну надо же, надо же! Всегда вот так: только начинаешь строить планы личного благоустройства, как моментально вляпываешься в милую историю. Стыд-позор на всю Европу. А еще и Люська здесь. Я ее видел с тем пареньком, с Витенькой Колтыгой.
Смотрю, Вовик берет кого-то за грудки, а ПолтораИвана заразного из себя начинает изображать. Чувствую, все, сам я завожусь. Чувствую, лезу к кому-то. Чувствую, заехал кому-то. Чувствую, мне каким-то боком отскочило. Чувствую, дерусь, позорник, и отваливаю направо и налево. Прямо страх меня берет, как будто какой-то человек пролез в мой организм.
Тут посыпались у меня искры из глаз, и я бухнулся в снег. Кто-то сшиб меня двойным боксерским ударом. Тут я очухался, и все зверство во мне мигом прошло, испарилось в два счета.
Сбил меня паренек, вроде даже щупленький с виду, но спортивный, бородатый такой, должно быть, геолог из столичных. Те, кто в наши края приезжает, сразу запускают бороды. Вовремя он меня с копыт снял.
Наши уже драпали во все стороны как зайцы. Вовик убежал, и Петька, и Полтора-Ивана, и другие.
— Пойдем шампанского выпьем, — предложил я бородатому.
Свой парень, сразу согласился, веселый паренек.
— Пошли в «Маяк», угощаю, — сказал я ему.
Денег у меня, конечно, не было, но я решил Эсфирь Наумовну уломать. Пусть запишет на меня, должен же я угостить этого паренька за хороший и своевременный удар.
— Пошли, старик, — засмеялся он.
— А ты с какого года? — спросил я его.
— С тридцать восьмого.
— Совсем пацан, ей-Богу. Действительно, я старик. Небось десятилетка за плечами? — спрашиваю я его.
— Институт, — отвечает. — Я строитель. Инженер.
И тут подходит к нам девица, такая, братцы, красавица, такая стиляга, прямо с картинки.
— Катька, знакомься, — говорит мой дружок, — это мой спарринг-партнер. Пошли с нами шампанское пить.
— А мы очередь не прозеваем, Колька? — говорит девица и подает мне руку в варежке. А я, дурак, свою рукавицу снимаю.
— Корень, — говорю, — тьфу ты, Валькой меня зовут… Валентин Костюковский.
Пошли мы втроем, а Катюшка эта берет нас обоих под руки, понял? Нет, уговорю я Эсфирь Наумовну еще и на шоколадные конфеты.
— Крепко бьет ваш Колька, — говорю я Катюше. — Точно бьет и сильно.
— Он у меня такой, — смеется она.
А Колька, гляжу, темнеет. Такой ведь счастливый, гад, а хмурится еще. На его месте я бы забыл, что такое хмурость. Пацан ведь еще, а институт уже за плечами, специальность дефицитная на руках, жилплощадь небось есть, и девушка такая, господи Боже.
В хвосте очереди я заметил Петьку. Он пристраивался, а его гнали, как нарушителя порядка.
— Да я же честно хочу! — кричал Петька. — По очереди. Совесть у вас есть, ребята, аль съели вы ее? Валька, совесть у них есть?
— Кончай позориться, — шепнул я ему.
А Катя вдруг остановилась.
— Правда, товарищи, — говорила она, — что уж вы, он ведь осознал свои ошибки. Он ведь тоже апельсинов хочет.
— В жизни я этого продукта не употреблял, — захныкал Петька. — Совесть у вас есть, или вас не мама родила?
— Ладно, — говорят ему в хвосте, — вставай, все равно не хватит.
— Однако надежда есть, — повеселел Петька.
В столовой был уют, народу немного. Проигрыватель выдавал легкую музыку. Все было так, как будто снаружи никто и не дрался, как будто там и очереди нет никакой. С Эсфирь Наумовной я мигом договорился.
Люблю шампанское я, братцы. Какое-то от него происходит легкое круженье головы и веселенькие мысли начинают прыгать в башке. Так бы весь век я провел под действием шампанского, а спирт, ребята, ничего, кроме мрачности, в общем итоге не дает.
— Это ты верно подметил, — говорит Колька. — Давно бичуешь?
Так как-то он по-хорошему меня спросил, что сразу мне захотелось рассказать ему всю свою жизнь. Такое было впечатление, что он бы меня слушал. Только я не стал рассказывать: чего людям настроение портить?
Вдруг я увидел капитана «Зюйда», этого дьявола Володьку Сакуненко. Он стоял у буфета и покупал какойто дамочке конфеты.
Я извинился перед обществом и сразу пошел к нему. Шампанское давало мне эту легкость.
— Привет, капитан, — говорю ему.
— А, Корень, — удивляется он.
— Чтоб так сразу на будущее, — говорю, — не Корень, а Валя Костюковский, понятно?
— Понятно, — и кивает на меня дамочке, — вот, познакомьтесь, любопытный экземпляр.
— Так чтобы на будущее, — сказал я, — никаких экземпляров, понятно? Матрос Костюковский, и все.
И протягиваю Сакуненко с дамой коробку «Герцеговины Флор», конечно, из лежалой партии, малость плесенью потягивают, но зато — марка. Чуть я при деньгах или к Эсфирь Наумовне заворачиваю в «Маячок», сразу беру себе «Герцеговину Флор» и курю, как какой-нибудь Сталин. Такая уж у меня слабость на эти папиросы.
— Слушай, капитан, — говорю я Сакуненко. — Когда в море уходите и куда?
— На сайру опять, — говорит капитан, а сам кашляет от «Герцеговины» и смотрит на меня сквозь дым пронзительным взглядом. — К Шикотану, через пару деньков.
— Ах, Володя, почему вы меня не хотите взять, — сказала дамочка, — право, почему, ведь это можно оформить в официальном порядке.
— Обождите, гражданка, — сказал я. — А что, Сакуненко, у вас сейчас комплект?
— А что? — говорит он и на дамочку ноль внимания.
— А что, Сакуненко, — спрашиваю, — имеешь на меня зуб?
— А как ты думаешь, Валя? — человечно так спрашивает Сакуненко.
— Законно, — говорю. — Есть за что.
Он на меня смотрит и молчит, и дамочка его притихла, не знаю уж, кем она ему приходится. И вдруг я говорю ему:
— Васильич!
Так на «Зюйде» его зовут из-за возраста. «Товарищ капитан» неудобно, для Владимира Васильевича молод. Володей звать по чину нельзя, а вот Васильич — в самый раз, по-свойски, вроде и с уважением.
— Конечно, — говорю, — Васильич, ты понимаешь, шампанское мне сейчас дает легкость, но, может, запишешь меня в судовую роль? Мне сейчас вот так надо в море.
— Пойдем, поговорим, — хмурится Сакуненко.
Мне даже подраться как следует не удалось — так быстро бичей разогнали. Очередь выровнялась. Снова заиграла гармошка. Девушки с равнодушными лицами снова пустились в пляс, а нанайцы уселись у своего костра. На снегу лежал разорванный пакет. Несколько апельсинов выкатились из него. Как будто пакет упал с неба, как будто его сбросили с самолета, как будто это подарок судьбы. Прекрасно, это будет темой моих новых стихов.
Мне стало вдруг весело и хорошо, словно и не произошло у меня только что крушение любви. Мне вдруг показалось, что весь этот вечер, вся эта история с апельсинами — любительский спектакль в Доме культуры моряков, и я в нем играю не последнюю роль, и все вокруг такие теплые, свои ребята, и бутафория сделана неплохо, только немного неправдоподобно, словно в детских книжках: луна, и серебристый снег, и сопки, и домики в сугробах, но скоро мой выход, скоро прибежит моя партнерша в модном пальтеце и в валенках.
А впереди у меня целых два дня, только через два дня мы выходим в море.
Я подобрал апельсины и понес их к весам.
— Чудик, — сказали мне ребята, — лопай сам. Твой трофей.
— Чудик, — сказала продавщица, — за них же плочено.
