Это Веруника научила меня обращать внимание на мельчайшие подробности в мире природы, их оказалось великое множество. Мы срывали колокольчик или фиалку и могли подолгу разглядывать это маленькое чудо. Разве сам мир не был одной большой восхитительной сказкой?
Сегодня, то есть в ту минуту, когда я пишу эти строки, я с грустью думаю о мимолетном полете шмеля ранним вечером, когда мы пришли в сад собирать малину. Мы так любили друг друга, Георг, были такие открытые и беспечные! Надеюсь, ты унаследуешь искренний интерес твоей матери к маленьким тайнам природы. Они не менее поразительны, чем звезды и галактики мирового пространства. Думаю, что для создания шмеля требуется больше мудрости, чем для создания черной дыры.
Для меня мир всегда был волшебным, с самого раннего детства и задолго до того, как я на улицах Осло стал искать Апельсиновую Девушку. Мною и сейчас владеет чувство, что я видел то, чего не видел никто. Трудно словами описать это чувство, но представь себе наш мир до современных словопрений о законах природы, учении об эволюции, атомах, молекул ДНК, биохимии, нервных клетках — вообще до того, как наш земной шар начал вращаться, до того, как он стал планетой в мировом пространстве, и до того, как гордое человеческое тело было расчленено на сердце, легкие, почки, печень, мозг, систему кровообращения, мышцы, желудок и кишечник. Я говорю о том времени, когда человек был человеком, то есть цельным и гордым человеком, ни больше ни меньше. Тогда мир был единой сверкающей сказкой.
На опушку леса неожиданно выскочила косуля и внимательно уставилась на меня, потом исчезла. Что за душа заставляет животное обращаться в бегство? Что за непостижимая сила покрывает землю растениями всех цветов радуги и расцвечивает ночное небо неповторимым кружевом мерцающих звезд?
Чистое и непосредственное чувство природы можно найти только в народном творчестве, например в сказках братьев Гримм. Прочти их, Георг. Прочти исландские родовые саги, греческие и древнескандинавские мифы, прочти Ветхий Завет.
Любуйся миром, Георг, любуйся им, пока не зазубрил слишком много физики и химии.
В эту минуту по ветреным просторам Хардангервидда бегут большие стада диких оленей. На островах Камарга в устье Роны гнездятся тысячи розовых фламинго. Чарующие стада изящных газелей несутся, как в сказке, по африканской саванне. Тысячи тысяч королевских пингвинов болтают без умолку на ледяных берегах Антарктики, им там неплохо, им там нравится. Но дело не только в числе. Одинокий задумчивый лось поднимает голову на заросшем елями холме в Эстланне. Год назад один из них заблудился и вышел на Хюмлевейен. Испуганный лемминг носится между досками сарая во Фьелльстёлене. Толстый тюлень с плеском падает в воду с островка возле Тёнсберга.
Не вздумай сказать мне, будто природа это не чудо. Не вздумай сказать, будто мир не сказка. Тот, кто не понял этого, рискует так ничего и не понять, пока сказка не кончится. Тогда он сдернет с себя шоры и начнет тереть от удивления глаза, ловя исчезающую возможность отдаться в последнюю минуту тому чуду, с которым ему пришло время проститься и расстаться навсегда.
Надеюсь, Георг, ты понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать. Никто не прощается в слезах с евклидовой геометрией и Периодической системой. Никто не роняет слез от предстоящей разлуки с интернетом или таблицей умножения. Прощаются с миром, с жизнью, со сказкой. Ну и с небольшим числом избранных, которых особенно любили.
Иногда мне хотелось бы жить до того, как открыли таблицу умножения, во всяком случае, до того, как появились современные физика и химия, до того, как мы вроде бы все поняли, — я имею в виду, что мне хотелось бы жить В НАСТОЯЩЕМ СКАЗОЧНОМ МИРЕ! Но жизнь решила по-своему, и в эту минуту я сижу перед компьютером и пишу тебе эти строки. Я сам ученый, и я не отказываюсь от науки, но в то же время мне присуще и таинственное, почти анимистическое миропонимание. Я никогда не позволю Ньютону или Дарвину снять завесу таинственности с самой тайны жизни. (Если ты не понимаешь каких-нибудь слов, посмотри их в словаре. В холле стоит большой современный словарь. То есть он стоит там сейчас, когда я пишу, и я не знаю, может, тебе он покажется давно устаревшим.)
Раскрою тебе одну тайну: до того, как я начал изучать медицину, у меня были две возможности. Мне хотелось стать поэтом и воспевать в словах волшебство мира, в котором мы живем. Но я уже писал об этом. И еще мне хотелось стать врачом, то есть человеком, который служит жизни. На всякий случай, я решил сперва стать врачом.
Стать поэтом я уже не успею. Но я успею дописать тебе это письмо.
Уже одно возвращение из больницы домой к Апельсиновой Девушке, стоявшей в саду перед мольбертом и писавшей цветущую вишню, наполняло меня столь сильным чувством, о каком я не смел даже мечтать. Однажды, вернувшись домой и застав ее в саду, я не выдержал и понес ее в спальню. Она смеялась, Господи, как она тогда смеялась! Там я положил ее на постель и соблазнил. Я не стыжусь посвящать тебя в эту сторону нашего счастья. Чего мне стыдиться? Оно и есть красная нить всей этой истории.
Въехав в свой дом после многомесячного ремонта, мы первым делом решили, что хотим ребенка и больше не будем предохраняться. Мы решили это в первую же ночь в нашем новом доме. С той ночи мы стали ждать тебя.
Ты родился на Хюмлевейен через полтора года. Я был так горд, когда первый раз взял тебя на руки. Мальчик. Если бы у нас родилась девочка, мы бы назвали ее Ранвейг. Так звали маленькую девочку, мама которой была Апельсиновая Девушка.
Бледная и измученная после родов Веруника была счастлива. Трудно было найти людей счастливее нас. Начиналась новая сказка с новыми правилами.
Раскрою тебе еще одну тайну. В той больнице, где ты родился, работал мой товарищ по институту. Он пришел к нам в родильное отделение с шампанским для новоиспеченных родителей. Вообще это не разрешается и даже строжайшим образом запрещено. Но на окне, выходящем в коридор, была маленькая занавеска, ее можно было задернуть, и мы втроем выпили за жизнь, которая только что начала свой путь по земле. Тебе, разумеется, шампанского не дали, но вскоре Веруника дала тебе грудь, а она-то сделала несколько глотков шампанского!
Помнишь, когда Апельсиновая Девушка провожала меня на вокзал в Севилье, мы видели в придорожной канаве мертвого белого голубя? Это был плохой знак.
Может, потому, что я не следовал всем правилам той сказки.
Помнишь Пасху во Фьелльстёлене? Тебе было почти три с половиной года. Нет, конечно, ты не можешь этого помнить. В институте мы изучали и психологию. И потому я знаю, что человек не помнит почти ничего из того, что с ним было до четырех лет.
Помню, мы с тобой сидели у стены дома и делили один апельсин на двоих. Веруника сняла это на видео, как будто предчувствовала, что конец пути близок. Спроси, сохранилась ли у нее кассета? Может, ей будет тяжело снова смотреть ее, но ты все-таки спроси.
После Пасхи я понял, что серьезно болен. Веруника мне не верила, но я-то знал лучше. Я всегда хорошо толковал знаки. И ставил диагнозы.
Я пошел к своему коллеге, между прочим, к тому самому врачу, который принес нам в больницу шампанское, когда ты родился. Сперва он сделал мне несколько анализов крови, потом сделал рентгеновское исследование и в конце концов согласился со мной. Наши диагнозы совпали.
С тех пор будни изменили свой характер. Для нас с Веруникой это была катастрофа, но мы сколько могли оттягивали ее. Неожиданно наша жизнь стала подчиняться новым правилам. Такие слова, как стремление, терпение, тоска, получили новое значение. Мы уже не могли обещать друг другу, что в будущем каждый день будем вместе. Мы вообще уже ничего не могли обещать друг другу. Мы оба вдруг стали несчастными и незащищенными. Сердечное местоимение «мы» обрело зловещий оттенок. Мы не могли больше предъявлять друг другу никаких требований, у нас больше не было общих ожиданий и надежд.
Читая это письмо, ты понемногу узнаёшь мою историю. Понимаешь меня. Мне приятно думать об этом.
По-своему ты должен знать меня лучше, чем кто-либо другой, хотя мы не разговаривали с тобой с тех пор, как тебе стукнуло четыре года. Но так откровенно, как в этом письме, я не общался ни с кем. И потому ты должен понять, как трудно было мне принять новые правила. Я знал, к чему все идет, и должен был постепенно привыкнуть к мысли, что вскоре мне придется покинуть тебя и Апельсиновую Девушку.
Но я должен кое о чем спросить тебя, Георг. У меня почти уже нет сил дольше ждать. Только сначала я хочу рассказать тебе, что случилось тут, на Хюмлевейен, несколько недель назад.
Каждое утро Веруника в художественной школе учит молодых людей писать апельсины. Я сказал, что ей нет нужды сидеть дома со мной целый день. Завтракаю я вместе с тобой. Потом отвожу тебя в детский сад и несколько часов сижу в холле за компьютером и пишу тебе это длинное письмо. Мне то и дело приходится балансировать между частями твоей железной дороги, чтобы не сдвинуть их с места. Ты сразу заметишь, если что-то окажется не на месте.
