Ты сидел у меня на коленях тихонько, как мышка. И я спросил: «Что бы ты выбрал, Георг, если бы существовала высшая сила, позволившая тебе сделать такой выбор? Можно же себе представить, что в этой большой и загадочной сказке действует космическая фея. Выбрал бы ты для себя земную жизнь, неважно, долгую или короткую, через сто тысяч или через сто миллионов лет?»
Я несколько раз тяжело вздохнул, а потом твердо сказал: «Или ты отказался бы участвовать в этой игре, потому что тебе не нравятся ее правила?»
Ты по-прежнему сидел неподвижно у меня на коленях. Кто знает, о чем ты думал? Ты был живым чудом. Мне показалось, что от твоих белокурых волос пахнет мандарином. Ты был светлым ангелом из плоти и крови.
Ты не заснул. Но молчал.
Уверен, ты слышал все, что я говорил. Но мне не было дано угадать, что творится в твоей душе. Мы сидели, прижавшись друг к другу. И вместе с тем расстояние между нами вдруг стало непреодолимо большим.
Я еще крепче прижал тебя к себе, наверное, ты подумал, что я хочу согреть тебя. И тут я предал тебя, Георг, я заплакал. Я не хотел, я сдерживался изо всех сил. Но я заплакал.
В последние недели я часто задавал себе этот вопрос. Выбрал бы я жизнь на земле, прекрасно зная, что неожиданно лишусь ее, может, даже в угаре опьянения ею? Или с самого начала предпочел бы с благодарностью отказаться от этой рискованной игры «Возьми и передай дальше»? Ведь мы приходим в мир только один раз. Нас впускают в большую сказку. Но — снипп, снапп, снюте — и сказке конец! — как говорил великий сказочник.
Нет, я не знаю, каким был бы мой выбор. Думаю, я отказался бы играть на этих условиях. Может, я вежливо отклонил бы приглашение побывать в этой сказке, зная, каким коротким будет мой визит, а может, даже и невежливо. Может, я закричал бы, что сама постановка вопроса так коварна, что я не желаю больше слышать об этом. Я и раньше знал, а сейчас, сидя на террасе с тобой на коленях, я был совершенно уверен, что отказался бы от этого предложения.
Но если бы я предпочел не соваться в эту сказку, я бы так и не узнал, от чего отказался. Понимаешь? Так уж бывает с людьми, иногда для нас хуже потерять что-то дорогое, чем вообще никогда не иметь этого. Ведь если бы Апельсиновая Девушка не сдержала своего обещания и мы с ней не виделись бы каждый день после ее возвращения из Севильи, для меня было бы лучше никогда не встречать ее. И как ты думаешь, Золушка согласилась бы поехать во дворец под видом принцессы, если бы она знала, что эта игра продлится только неделю? Каково ей было бы вернуться к совку для золы и кочерге, злой мачехе и безобразным сестрам?
Но теперь, Георг, твоя очередь отвечать. Именно там, когда мы сидели под звездным небом, я решил написать тебе это длинное письмо. Когда я вдруг разразился слезами. Я плакал не потому, что знал, что должен покинуть тебя и Апельсиновую Девушку. Я плакал потому, что ты еще так мал. Потому, что мы с тобой никогда не поговорим друг с другом по душам.
И я спрашиваю опять. Что ты предпочел бы, если бы у тебя был выбор? Короткую жизнь на земле, чтобы потом вскоре, быть может всего через несколько лет, оказаться вынужденным все покинуть и никогда не вернуться обратно? Или отказался бы от такого предложения?
Других возможностей нет. Таковы правила. Если ты выбираешь жизнь, ты выбираешь также и смерть.
Но обещай мне, что как следует поразмыслили, над этим вопросом, прежде чем ответишь.
Может, я задаю тебе слишком трудный вопрос? Может, слишком многое открываю тебе, не имея на то никакого права. Но мне так важно знать твой ответ, потому что я несу ответственность за то, что ты сейчас там. Тебя не существовало бы, если бы я от всего отказался.
В известном смысле я виноват, приняв участие в твоем появлении на свет. Ведь можно сказать, что это я подарил тебе жизнь. Я и Апельсиновая Девушка, конечно. Но тогда получается, что мы же когда-нибудь и отнимем ее у тебя. Дать жизнь ребенку — это не только преподнести ему в подарок весь мир. Это значит и отнять у него этот непостижимый дар.
Буду честным, Георг. Сам я отказался бы от предложения о «шапочном знакомстве с миром», от этакой короткой экскурсии по большой сказке. Правда, отказался бы. И если ты согласен со мной, я буду виноват в том, что заварил эту кашу.
Я позволил себе увлечься Апельсиновой Девушкой, позволил себе искуситься любовью, позволил себе размечтаться о ребенке. Теперь пришло раскаяние и потребность искупить свою вину. Что я сделал не так? — думаю я. Для меня этот вопрос равносилен кровавому конфликту со своей совестью, когда появляется потребность навести после себя порядок.
Но тут, Георг, может появиться новая дилемма, может быть, не такая трудная — или злокачественная, — как первая. Если ты ответишь, что вопреки всему выбрал бы жизнь, пусть и недолгую, тогда и я могу не жалеть о своем рождении.
Тогда в нашей задачке установится относительное равновесие, и все еще может сойтись с ответом. И, разумеется, я на это надеюсь. Потому, собственно, и пишу.
Можешь не отвечать прямо на мой трудный вопрос. Но ты можешь ответить на него косвенно. Твой ответ будет заключаться в том, как ты проживешь эту жизнь, которая началась, когда Веруника, я и тот непослушный врач в больнице пили за твое здоровье шампанское. Этот шампанский врач был твоей доброй феей, я в этом уверен.
Теперь можешь отложить мое письмо. Теперь твоя очередь жить.
А я завтра ложусь в больницу. Это и есть та важная встреча. Теперь маме придется самой провожать тебя в садик.
Я должен был предупредить тебя и об этом. И еще хочу добавить: не могу обещать, что больше никогда не появлюсь на Хюмлевейен.
Георг! Еще один уже самый последний вопрос: можно ли быть уверенным, что после этого существования больше ничего нет? Можно ли быть уверенным, что я не буду находиться в каком-нибудь другом месте, когда ты будешь читать это письмо? У меня такой уверенности нет. Потому что само существование мира говорит о том, что границы немыслимого уже преодолены. Понимаешь, что я имею в виду? Я так пресытился удивлением перед существованием этого мира, что, если вдруг после нашего мира я попаду в какой-нибудь другой, у меня уже не будет сил удивляться ему.
Помню, как несколько дней назад мы с тобой убили два часа на компьютерную игру. Наверное, меня эта игра развлекала больше, чем тебя, мне нужно было отвлечься от мрачных мыслей. Но всякий раз, когда мы «умирали» в этой игре, сразу появлялось чистое поле, и мы снова начинали играть. Откуда известно, что и для наших душ не существует такого «чистого поля»? Я в это не верю, честно, не верю. Но мечта о несбыточном имеет свое название. Мы называем ее надеждой.
Я ХОРОШО ПОМНИЛ ТУ НОЧЬ НА ТЕРРАСЕ! Она прочно засела у меня в голове. Отпечаталась в сердце. И когда я читал о ней, меня несколько раз мороз продирал по коже.
До сих пор я как будто бы ничего не помнил и, наверное, никогда бы и не вспомнил ту лунную ночь, если бы не прочел о ней, но теперь я все вспомнил, и даже очень отчетливо. И МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО И ЕСТЬ МОЕ ЕДИНСТВЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОТЦЕ.
Я не помню, каким он был во Фьелльстёлене. Сколько бы я ни напрягался, я не могу вспомнить наши прогулки вокруг озера Согнсванн. Но я помню ту заколдованную ночь на террасе. Вернее, помню ее по-своему. Как сказку или как играющий красками сон.
Я проснулся. Отец вошел в гостиную из застекленной веранды и поднял меня высоко в воздух. Сказал, что мы отправимся летать. И смотреть на звезды. Мы будем летать в мировом пространстве. Поэтому я должен потеплее одеться, ведь в мировом пространстве царит страшный холод. Отец хотел показать мне звезды. Он должен мне их показать. Другой такой возможности у нас не будет, и мы должны ею воспользоваться, сказал он.
Я знал, что отец болен! Но он не знал, что мне это известно. Эту тайну сообщила мне мама. Она сказала, что папе, наверное, придется лечь в больницу и поэтому он такой грустный. Кажется, она сказала мне это в тот же вечер. Может, мысль об этом и разбудила меня, может, из-за этого я и не мог спать.
Теперь я хорошо представляю себе ту долгую ночь и космический полет, который мы совершили с отцом, сидя на террасе. По-моему, я понял, что отцу, возможно, придется покинуть нас. Но сейчас он спешил показать мне, куда он от нас уедет.
И тогда — у меня мурашки бегут по коже, когда я пишу об этом, — во время нашего полета в мировом пространстве отец неожиданно заплакал. Я понял, почему он заплакал, но он не знал, что я это понял. Поэтому я не мог ничего сказать ему. Я должен был сидеть тихо, как мышка. Говорить о том, что должно случиться, было слишком опасно.
И еще: с той ночи я всегда знал, что на звезды нельзя полагаться. По крайней мере, они ни от чего не могут нас уберечь. В один прекрасный день мы их покинем.
