— А какими idees торгуете вы, Клод?
— Я ничем не торгую. Я всего лишь педагог. Частные уроки французского. Очень разумные расценки. И прихожу на дом. — Он протянул мне свою визитку. — Если вы хотите усовершенствовать свой французский…
— Но зачем мне совершенствовать свой французский, если я могу прийти сюда и говорить с вами по-английски?
Он натянуто улыбнулся.
— Очень остроумно, monsieur. А вы чем занимаетесь.
Я сказал. Он закатил глаза и жестом обвел толпу перед нами.
— Здесь каждый писатель. И каждый говорит о книге, которую пытается написать… — С этими словами он ушел.
Клод оказался прав. Я встретил по крайней мере еще четырех писателей. Один из них — разбитной парень из Чикаго (впрочем, мне еще ни разу не попадались сдержанные и скромные чикагцы). На вид ему было лет сорок; из разговора я узнал, что он преподает «основы деятельности средств массовой информации» в Северо-Западном университете и только что опубликовал свой первый роман в каком-то ретроградском издательстве (по его словам, дебютный опус был упомянут в книжном обозрении «Нью-Йорк таймс бук ревью»); в Париж парень приехал на год как стипендиат. Рассказав о своих творческих успехах, чикагец пустился в пространный монолог о том, что в «предстоящее десятилетие» нас всех признают новым «потерянным поколением», бежавшим от «гнетущего конформизма президентства Буша», бла-бла-бла…. на что я смог лишь произнести убитым голосом.
— Да мы безнадежно потерянное поколение.
— Это сарказм? — спросил он.
— С чего вы взяли?
Вместо ответа он удалился.
Я предпочел налечь на выпивку. На кухне рука потянулась к бокалу с красным вином. Вкус у вина был грубоватый, но это не помешало мне осушить три бокала в ускоренном темпе. Для моего желудка это было испытанием, — что, собственно, ждать от уксуса? — зато я приобрел хмельной кураж, столь необходимый для продолжения «светской беседы». Теперь объектом моего внимания стали женщины — разумеется, не чересчур устрашающей внешности. Так, я разговорился с Джеки, разведенной из Сакраменто («Это сущая дыра, но мне удалось отсудить у Говарда, моего бывшего мужа, ранчо в шесть тысяч фунтов, к тому же у меня там маленькая пиар-компания, работающая на Законодательное собрание штата, и озеро Тахл неподалеку, а о салоне Лоррен я прочла в путеводителе: “Место, где каждый воскресный вечер собирается парижская богема…“; а вы, кажется, писатель… кто вас издает?… о да… о да…»). Потом была беседа с Элисон, экономическим обозревателем «Рейтер», крупной, игривой англичанкой, которая поведала мне, что ненавидит свою работу, но обожает жить в Париже («Потому что это не вонючий Бирмингем, где я выросла»), хотя и чувствует себя во Франции «очень одиноко». Элисон посещала салон почти каждую неделю и даже с кем-то сдружилась, но так и не нашла того «особого друга», которого искала.
— Это все потому, что я чересчур собственница, — сказала она.
— Вы так считаете?
— Так сказал мой последний бойфренд. Я никому не даю свободы.
— И он был прав?
— Его жена уж точно так думала. Когда он не женился на мне — хотя дважды обещал, что оставит ее ради меня, — я прождала его весь уик-энд у его дома на Пасси. Он так и не вышел, и тогда я кирпичом разбила лобовое стекло его «мерседеса».
— Пожалуй, чересчур экстремально.
— Все мужчины так говорят. Потому что, как и он, они трусы… и говнюки.
— Рад был познакомиться, — сказал я и попятился.
— Правильно, бегите прочь, как и положено трусу с пенисом.
После четвертого бокала мне отчаянно захотелось пятого, но я боялся встретить на кухне сумасшедшую мужененавистницу из Британии. В гостиной было шумно, градус заметно повысился. Собравшиеся были увлечены разговорами, неестественно оживленными. Но меня все сильнее охватывало отчаяние — от этой фальшивой обстановки, от деревенского визга мадам, перекрывающего гул толпы, и от собственной неуклюжести, которая становилась все заметнее. Я уже ненавидел себя за то, что пришел сюда.
Почувствовав подступающую дурноту, я протиснулся сквозь толпу на балкон. Балкон был длинным и узким. Поставив бокал на перила, я глубоко вдохнул. Легче, однако, не стало — холодный ночной воздух лишь усилил головокружение. Часы показывали восемь с четвертью. Промелькнула шальная мысль: может, рвануть на сеанс в «Аккатон» или какой-нибудь другой кинотеатр, тем более что по соседству их было немало? Но даже если фильм закончится в половине двенадцатого, можно опоздать на работу. А мне меньше всего хотелось опоздать — вдруг именно в эту лунную ночь к мсье Монду явится ранний посетитель, и неведомому мне боссу настучат, что я пренебрег своими обязанностями… Если меня выгонят, придется начинать все сначала, и черт… какой вид на Пантеон открывается отсюда.
— Уверена, вы сейчас думаете: «Я заслуживаю такую квартиру, как эта».
Голос застал меня врасплох. Это был женский голос — низкий, с хрипотцой, и доносился он из дальнего угла балкона. Я обернулся, но обладательницу голоса не увидел — лишь красный огонек зажженной сигареты, смутно обозначающий силуэт.
— Вы не можете знать, о чем я думаю.
— Верно, но могу предположить, — продолжила незнакомка на французском. — Судя по тому, как вы весь вечер маетесь, совершенно очевидно, что вам здесь неуютно.
— Вы наблюдали за мной весь вечер?
— Не обольщайтесь. Просто иногда вы попадались мне на глаза, и вид у вас был несчастный. Потерявшийся мальчик, безуспешно пытающийся завязать беседу с женщинами. Потом он ищет спасения на балконе, любуется Пантеоном и мечтает, мечтает…
— Что ж, спасибо за попытку создать мой психологический портрет, но, с вашего позволения, я, пожалуй откланяюсь.
— Вы всегда так бурно реагируете на невинное подшучивание?
Я уже сделал шаг в сторону двери, но решил ответить:
— Подшучивание со стороны совершенно незнакомого человека мне непривычно.
— Думаю, вся проблема в том, что вы с трудом понимаете шутки со стороны женщин.
— Большое спасибо за очередную пощечину.
— Вот видите, я угадала. Всего несколько реплик, и вы тут же ощетинились.
— Возможно, потому, что я не любитель подобных игр.
— А кто здесь играет?
— Вы.
— Это что-то новое, а я-то думала, что всего лишь поддразниваю вас… флиртую, если вам так больше нравится.
— У вас своеобразные представления о флирте.
— Вот как? Ну а что для вас флирт? Попытки завязать умный разговор с чудовищем вроде Элисон?
— «Чудовище» — явное преувеличение.
— Умоляю, только не говорите, что готовы защищать ее после того, как она вас опустила…
— Она этого не делала.
— Ну, значит, мне показалось. «Трус с пенисом» — моему, это не слишком повышает самооценку.
— Откуда вы знаете, что она так сказала?
— Я была на кухне в это время.
— Я вас не видел.
— Вы были так увлечены беседой с этой психопаткой, что даже не заметили меня.
— И вы слышали все, о чем мы говорили?
— Именно.
— А разве вам мама не говорила, что неприлично подслушивать чужие разговоры?
— Нет, не говорила.
— Прошу прощения, — неожиданно сказал я.
— Я кажется сморозил глупость.
— Вы всегда так самокритичны?
— Думаю, да.
— Это потому… позвольте, я угадаю… вы пережили страшную катастрофу и с тех пор сомневаетесь в себе?
Молчание. Я вцепился в перила и, больно закусив губу, подумал: почему, черт возьми, любой может прочитать меня как открытую книгу?
— Простите, должно быть, я что-то не то сказала… — донеслось до меня.
— Нет… вы попали… прямо в яблочко.
Сигарета полыхнула в последний раз и упала на пол. Незнакомка вышла из тени и приблизилась ко мне. В лунном свете я наконец смог разглядеть ее. Это была женщина явно перешагнувшая порог среднего возраста, но все еще bien conserve.[84] Среднего роста, с густыми каштановыми волосами, облагороженными хорошей стрижкой. Изящная талия, бедра с намеком на полноту. Когда свет скользнул по ее лицу, я заметил зарубцевавшийся шрам на ее шее… наследие какой-то хирургической операции, в этом не было сомнений. Двадцать лет назад мужчины назвали бы ее сногсшибательной, а не просто красивой. Но она до сих пор была хороша. Ее кожа, хотя и гладкая, была подернута сеточкой морщин вокруг глаз. Но это не уменьшало ее привлекательность, скорее усиливало ее.
— Вы много пили, — сказала она.
