— Кто не меняется за двадцать пять лет? Нет, это он. Ты только послушай. Сколько гангстеров говорит хриплым шепотом в сопровождении посвиста аж до верхнего регистра? Это Винсент, точно. Он спрашивал, каково чувствовать себя слепым. А теперь он достиг вершин своего ремесла. Он, выскочка, обращается к сенатскому комитету. Это он прислал нам шампанское и девочек, — напомнил я. — А потом мы о нем и слыхом не слыхивали.
— А ты надеялся услышать?
Я вел себя по-идиотски, признаю, распространяясь об этом бандите. Но я был не одинок. Не помню, о чем конкретно он давал показания, но после его появления на экране на него ополчились все желтые газеты. Лэнгли мне читал. «Винсент крыса!» — вопили заголовки таблоидов, будто именно их и предали. А потом следовали отчеты о всех видах рэкета, на которых Винсент построил свое процветание, о его соперниках, которые загадочным образом умерли, о разных судебных процессах, из которых он выходил невиновным, подтверждая тем самым, что вина его настолько огромна, что закону ее никак не охватить, а еще (что вызывало наиострейший интерес) приводили перечень заклятых врагов, которых он успел нажить себе среди других преступных семейств. На меня это произвело большое впечатление.
— Лэнгли, — сказал я, — а что, если бы мы были преступным семейством? Насколько ближе были бы с мамой и папой, если бы работали все вместе, крышевали бы кого-то, имели игорные синдикаты, ссужали бы деньги под непомерные проценты, допуская любое мыслимое тяжкое преступление, даже убийство, только, мне думается, не проституцию.
— Да, вероятно, не проституцию, — изрек Лэнгли.
После слушаний в Сенате Лэнгли выдернул вилку из розетки и задвинул телевизор в какой-то дальний угол. Больше мы его не смотрели, пока десятилетие спустя астронавты не высадились на Луну. Я никогда не рассказывал брату, что я видел телевизионный экран — на свой собственный лад: я различал прямоугольное пятно, чуть-чуть более светлое, чем всеобъемлющая тьма. Я воображал, что это глаз какого-то оракула, заглядывающего в наш дом.
Возбуждение, вызванное тем, что я некогда был знаком со знаменитым гангстером, указывало, насколько скучна моя собственная жизнь. Когда несколько недель спустя по радио в новостях сообщили, что в Винсента стреляли, когда он ужинал в каком-то ресторане в Ист-Сайде, я почувствовал жутковатую гордость: ощущение принадлежности к некому узкому кругу, мол, «я знал его когда-то», вне зависимости от того, что знакомец этот перешел черту. В конце концов, я чувствовал себя несчастным из-за того, что целыми днями сидел дома без нормального общения с друзьями, без какого-либо практического занятия, которое заполняло бы мои дни, я был человеком, который ничего не добился в жизни, ничего от жизни не получил, кроме переутомленной совести, — у кого поднимется рука винить меня, что я вел себя как дурак?
«Это все из-за тех показаний, которые он дал, — сказал я Лэнгли. — Преступные кланы не любят гласности. У мэра чешутся руки что-то предпринять, в дело вступает окружной прокурор, и копы принимаются их хватать».
Все разом, вы же понимаете, я был дока в криминологии.
Я сидел у радио в ожидании. Посетители ресторана видели, как Винсента вынесли к его лимузину и увезли. Был он живой или мертвый? Во мне еще смутно теплилось какое-то подобие надежды. Жаклин, когда ты будешь это читать, если будешь, то, возможно, подумаешь: да, на том этапе жизни бедняга Гомер совсем потерял голову. Но забудь про способности оракула, которые я приписывал телевизору, тогда останется невероятность, имеющая известную логику. Сейчас мне кажется, что я еще раньше хотел, чтобы произошло то, что произошло, хотя то, что я стану рассказывать на этих страницах, в конце концов было лишь еще одним проходным эпизодом в нашей жизни — словно бы дом наш был не нашим домом, а дорогой, по которой мы с Лэнгли шли, словно паломники.
Когда зазвонил телефон, я сидел у столика с радиоприемником в кабинете отца. Я оторопел. Уже давным-давно нам никто не звонил. Лэнгли ушел к себе в комнату печатать краткое изложение новостей за день для своего архива. Он бегом сбежал по лестнице. Телефон стоял в прихожей. Я взял трубку. Мужской голос произнес: «Это резиденция архиепископа?» Я ответил: «Нет, это дом Кольеров». Связь оборвалась. Резиденция? Где-то минуту спустя забухали в дверь. Ну, вы понимаете, шквал неожиданных громких звуков — звонящий телефон, грохот в дверь — совершенно нас ошарашил. Когда мы открыли дверь, в дом вломились три здоровяка, которые несли за руки, за ноги еще одного человека — и это был не кто иной, как Винсент, чья свисающая рука оттолкнула меня в сторону и оставила на моей рубашке влажную полоску: оказалось, что это его кровь.
Что меня занимает (много лет мы обсуждали это с Лэнгли), так это почему мы стояли у открытой двери, пока эти убийцы проходили мимо нас, а не бросились в полицию, оставив в их распоряжении особняк, вместо этого, послушно внимая их окрикам и приказаниям, мы закрыли дверь и последовали за ними туда, куда они неуклюже тащили Винсента, который завывал всякий раз, когда несшие его обо что-то спотыкались. Наконец они добрались до отцовского кабинета, где и усадили его в кресло — среди книг и полок с банками, где плавали в формальдегиде зародыши и консервированные органы.
«Нам было любопытно», — так считал Лэнгли.
Один из трио подручных оказался сыном Винсента. Моссимо, так его звали. Это его голос звучал в телефонной трубке. Двое других были те самые, кто много лет назад подвозили нас из ночного клуба до дому. Я ни разу не слышал, чтобы они произнесли больше двух слов подряд, обычно они что-то бурчали. Мне они казались какими-то гранитными: твердые, почти неодушевленные. У Винсента было отстрелено левое ухо, и, чтобы те (кто бы то ни был — если мои рассуждения верны, это был некий картель нью-йоркских преступных кланов), кто за ним охотился, не довели дело до конца, один из гранитных людей вспомнил про наш особняк (возможно, после отчаянной гонки в поисках подходящей норы, где можно укрыться) и сообразил, что скорее всего преследователям и в голову не придет искать их в особняке на Пятой авеню, потом отыскал номер нашего телефона, убедился, что мы все еще занимаем этот дом (а вовсе не резиденция архиепископа?) — и, вуаля, вот тебе и новое убежище для известного преступника, истекающего кровью из остатков собственного уха.
Усадив своего босса в кресло (Моссимо опустился на колени, прижимая пропитанную кровью ресторанную салфетку к изувеченному уху отца), гангстеры, похоже, никак не могли сообразить, что делать дальше. Повисло молчание, если не считать негромкого постанывания Винсента, который, должен признаться, совершенно не вязался у меня в голове с человеком, которого я помнил. Не было ничего от той холодной обходительной самоуверенности, которая осталась у меня в памяти и которой я ждал от него теперь. Это меня разочаровало. Наверное, пуля, снесшая кусок уха, и могла бы вызвать звон в ушах, только по-настоящему рана-то была легкой в том смысле, что вовсе не угрожала жизни. Так что беда его была не более чем косметической. «Сделайте же что-нибудь, — бормотал Винсент, — сделайте же что-нибудь». Но его люди, вероятно, обалдевшие при виде коллекции нашего отца из человеческих органов и зародышей, плававших в банках с формальдегидом, тонн книг, эффектными кучами вывалившихся с полок, старых лыж в углу, стульев, громоздившихся один на другом, цветочных горшков с землей, оставшейся от ботанических опытов моей матери, китайской амфоры, дедушкиных напольных часов, внутренностей двух пианино, высоких электрических вентиляторов, нескольких саквояжей, пароходного кофра, газетных кип, сложенных в углу и на письменном столе, старого потрескавшегося кожаного докторского чемоданчика со свисавшим из него стетоскопом — всех этих свидетельств не зря прожитой жизни, — так вот, я говорю, перед лицом всего этого они не могли сдвинуться с места. Тогда инициативу взял на себя Лэнгли, осмотрел рану Винсента, отыскал в ящике отцовского стола бинты, пластыри, ватные шарики и пузырек йода, который, по мнению брата, обрел максимальную крепость, учитывая, сколько лет выдержки ему было отмерено.
Завывания Винсента во время обработки раны, очевидно, послужили сигналом тревоги для его людей, и я почувствовал, как что-то уперлось мне под ребра. Как я предположил — ствол пистолета. Однако критический момент миновал. «Вот, — услышал я голос Лэнгли, — бинтуйте ему этим голову». И как по заказу завывания сразу уступили место сдавленному стону.
Люди Винсента произвели разведку и решили перенести своего босса в кухню. Наверху его могли бы схватить, как крысу в западне. Кухня же, ближе всего расположенная к черному ходу, позволяла быстро ретироваться в случае, если преследователи поднимутся на крыльцо. Из бывшей комнаты Шивон они принесли матрас и две подушки. И вот на большом, с толстенной столешницей вращающемся крестьянском столе Бабули Робайло (помнится, мама хотела придать кухне сельский вид) расположился наш знаменитый преступник, капризный, преисполненный жалости к себе, придирчивый и (несмотря на присутствие чужих людей) жестоко помыкавший своим сыном.
