Какими бы ни были вести со всего мира, после отъезда Бабули Робайло мы столкнулись с практической трудностью: как себя прокормить. «Гомер, — говорил мой брат, — мы будем питаться вне дома, тебе даже полезнее пройтись, чем целыми днями сидеть в кресле и упиваться жалостью к самому себе».
Мы завтракали за какой-то стойкой на Лексингтон-авеню, минутах в десяти-двенадцати быстрым ходом. Я отлично помню тамошнюю еду: там подавали свежевыжатый апельсиновый сок, яйца на любой вкус с ветчиной или беконом, неприятно пережаренную картошку, поджаренный хлебец и кофе — все за доллар с четвертью. Я обычно брал сэндвич из поджаренного хлебца с омлетом, поскольку с ним легко было управиться. Для завтрака не дешево, но в других местах брали еще больше. Ужинать мы ходили в итальянский ресторан на Второй авеню — двадцать минут пешком. Там подавали разные блюда из спагетти или горячее из телятины и курицы, салат и так далее. Было не очень-то вкусно, зато хозяин каждый вечер оставлял для нас один и тот же столик, и мы приносили с собой бутылку кьянти, так что выходило приемлемо. От обеда мы отказались напрочь, но днем Лэнгли ставил чайник, и мы пили чай с печеньем.
Однако когда через месяц брат подсчитал расходы за ужин, забыв про им же прописанное питание вне дома в качестве средства для улучшения моего душевного состояния, он решил готовить дома. Поначалу он пробовал готовить и завтрак, и ужин на ресторанный лад. Но я чуял, что что-то пригорает и, петляя, добирался до кухни, где брат с проклятиями швырял горячую и шипящую сковороду в раковину. А бывало, я терпеливо высиживал за столом много дольше положенного для ужина срока, терзаясь голодом и неизвестностью, пока передо мной не ставилось нечто, не имевшее названия. Как-то Лэнгли спросил, отчего, по моему мнению, я такой изможденный и худой. Я не стал говорить: «А каким же мне еще быть при таком рационе, какой мне приходится терпеть?» Наконец брат махнул на все рукой, и мы стали питаться консервами, впрочем, он решил, что овсянка — это жизненно важная составляющая здоровья, и каждое утро стряпал на завтрак вязкую, тянущуюся, как клей, кашу.
Прошло еще некоторое время, и его интерес к здоровому питанию развился настолько, что он стал относиться к моей слепоте как к недугу, который излечивается правильной диетой.
А чтобы подбодрить меня, Лэнгли купил телевизор. Я даже не пытался вникнуть в ход его рассуждений.
То были самые первые дни телевидения. Я потрогал стеклянный экран: он был квадратным с закругленными углами. «Считай это изобразительным радио, — сказал брат. — Тебе нет нужды смотреть изображение. Просто слушай. Ты ничего не пропускаешь: то, что на радио атмосферные помехи, на ТВ похоже на падающий снег. А когда изображение бывает четким, оно то и дело порывается переместиться вверх, чтобы тут же появиться снизу».
Если я ничего не пропускал, зачем о том беспокоиться? Однако я сидел там в интересах науки.
Лэнгли был прав, сравнив телевизор с радио. По структуре телепередачи были похожи на радиопрограммы, выходя в эфир частями по полчаса, а иногда шли даже целый час: те же мыльные оперы в одно и то же дневное время, те же комедианты, те же свингующие оркестры и та же тупая реклама. Слушать телевизор для меня смысла не было, если только речь не шла о передаче новостей или телеигре. Все новости были полны сообщений о коммунистических шпионах и их всемирном заговоре с целью нас уничтожить. Радоваться тут было нечему, а вот телеигры — совсем другое дело. У нас вошло в привычку смотреть их — по большей части, чтобы проверить, сумеем ли мы ответить на вопросы раньше участников игры. И очень часто нам это удавалось. Я знал ответы почти на все вопросы, имевшие отношение к классической музыке, а также, благодаря периоду, когда я ставил пластинки для танцев с чаем, пару раз я правильно отвечал и на вопросы о популярной музыке. Еще я неплохо разбирался в бейсболе и литературе. Лэнгли будь здоров как знал историю, философию и науку. «Кто был первым историком?» — спрашивал ведущий. «Геродот!» — кричал Лэнгли. А если участник медлил с ответом, Лэнгли орал: «Геродот, дубина ты этакая!» — будто малый на экране мог его слышать. У меня это вызывало смех, и с тех пор у нас повелось называть участников телеигр дубинами. Насколько Солнце отдалено от Земли? Девяносто три миллиона миль, дубина ты этакая! Кто написал «Моби-Дик»? Мелвилл, дубина ты этакая! И даже когда участник, случалось, говорил правильный ответ, слушая, скажем, начальную фразу бетховенской Пятой (та-та-та-там — те же три коротких и один длинный, что в азбуке Морзе означает «V», то есть «Победа»), которая стала очень популярной во время войны, мы вопили: «Ну, молодец, дубина ты этакая!»
Оценив уровень наших удачных ответов в этих играх, мы, естественно, подумали, а не предложить ли себя в качестве участников. Лэнгли кое-что поразузнал, что для этого надо сделать. Потребность заполнить пустые места в этих играх явно была велика, так почему бы и не попробовать, тем более если можно и денег заработать. Посылаешь резюме, с тобой беседуют, проверяют так, словно игра создана ФБР. Нас допустили до прослушивания на получасовой пробной игре — и мы сорвали банк. «Плохо только, — заметил Лэнгли, — что мы были чересчур сообразительны. Не появится напряженного интереса. И еще, Гомер, эти участники, которые готовые улыбаться, как дураки, это сплошное недоразумение. Когда им что-то удается выиграть, они прыгают и скачут, точно марионетки на ниточках. Стоят ли для тебя деньги того, чтобы продолжать в том же духе?» — «Нет», — сказал я. «Для меня тоже, — сказал брат. — Это вопрос уважения к себе».
Вот так мы и решили больше в это не ввязываться. Разумеется, у меня мелькнула тогда мысль, что мы по типажу не относимся к тем, кто одевается элегантно. Брат еще раньше предупреждал, что мужчины наверняка будут во фланелевых костюмах, репсовых галстуках и стрижены под ежик, а женщины — в юбках до середины лодыжек, блузках с большими воротниками и с возбуждающими прическами. Лэнгли, уже полысевший, отпустил волосы, что росли на затылке, до самых плеч. Листовский размах моих собственных разделенных на прямой пробор волос сильно поредел. И одеваться мы предпочитали в армейскую форму и ботинки, оставляя в гардеробных свои костюмы и блейзеры на произвол моли. Дальше входной двери нам было не пройти.
— Господи, да было ли когда еще такое бесполезное изобретение? — ворчал Лэнгли.
К тому времени мы обзавелись еще парой телевизоров, где-то найденных братом. Ни один из них своей работой его не удовлетворял.
— Когда читаешь или слушаешь радио, — говорил брат, — ты мысленно видишь происходящее. Это вроде как у тебя по жизни, Гомер. Безбрежные перспективы, бесконечные горизонты. А телеэкран все сплющивает, он сдавливает мир, не говоря уж о чьем-то разуме. Если бы я стал еще больше смотреть телевизор, то с тем же успехом можно было бы отправиться на лодке по Амазонке, где живаро высушили бы мою голову.
— Какие еще живаро?
— Есть такое племя в джунглях, которому нравится засушивать головы. Обычай у них такой.
— Откуда ты об этом знаешь?
— Прочел где-то. После того как отрубишь кому-то голову, делаешь разрез от макушки по всему затылку и стаскиваешь с черепа всю кожу целиком — шею, скальп и лицо. Зашиваешь это как мешочек, прихватываешь веки и губы и наполняешь камешками, а потом кипятишь эту чертовщину, пока она не станет размером с бейсбольный мяч.
— И что потом с такой усушенной головой делать?
— Повесить за волосы вместе с другими. Крошечные человеческие головки в рядок мягко покачиваются на ветру.
— Господи боже мой.
— Да. Представь себе американский народ, который смотрит телевизор.
И все ж, прежде чем мы навсегда выключили телевизор, случилось, что стали транслировать слушания по расследованию организованной преступности в каком-то комитете Сената. «Давай хотя бы взглянем на это, — сказал Лэнгли, и мы нашли нужный канал.
«Сенатор, — говорил свидетель, — не секрет, что в юности я был ужасным сорванцом и был трудным подростком, срок отсидел, я имею в виду. Приговор как несовершеннолетнему преступнику повис у меня на шее как дохлая птица, вот и вы призвали меня явиться сюда».
«Вы отрицаете, сэр, что являетесь главой ведущего нью-йоркского преступного клана?»
«Я добропорядочный американец и сижу тут с вами потому, что мне нечего скрывать.
Я плачу положенные налоги, каждое воскресенье хожу в церковь и жертвую деньги Атлетической лиге полиции, где ребятишек учат играть в мяч и держаться подальше от дурного».
— Боже праведный, — сказал я, — ты понимаешь, кто это? Ну конечно! Я где угодно узнал бы этот голос.
— Если это он, то он раздобрел, — сообщил Лэнгли. — Разодет, как банкир. Волос почти не осталось. Я не уверен.
— Кто не меняется за двадцать пять лет? Нет, это он. Ты только послушай. Сколько гангстеров говорит хриплым шепотом в сопровождении посвиста аж до верхнего регистра? Это Винсент, точно. Он спрашивал, каково чувствовать себя слепым. А теперь он достиг вершин своего ремесла. Он, выскочка, обращается к сенатскому комитету. Это он прислал нам шампанское и девочек, — напомнил я. — А потом мы о нем и слыхом не слыхивали.
