Аккуратно из каких-то далеких углов приводил Ванюше худых, непонятных девок. И только иногда Ване становилось совсем нехорошо: когда Петя, как морж, долго вглядывался в Надюшин портрет и потом тяжело переводил глаза на Ваню. При этом Петя неожиданно, враз, всем телом вздрагивал. Но потом опять опоминался.
А Анастасья мимоходом заметила, что топор из комода он выбросил далеко, на помойку.
Сама-то Анастасья относилась к Ванюше просто, по-хозяйственному: иногда даже мыла ему ноги, запросто, как моют тарелки.
И этой же тряпкой говорливо обтирала Надюшин портрет.
Даже Витя, который сначала относился к Ване недоуменно-здраво, чуть изменился и приглашал его играть в футбол.
— Хороший ты край, Ваня, — ласково говорил он ему.
Пелагея уже больше не молилась в храме, как тогда; реальность исчезновения Надюши и присутствия Вани была выше молитв. В ее мозгу появлялся образ Надюши и тут же она переключалась на Ваню, на жениха, — он был рядом, он существовал, иногда даже она путала их имена; когда Ваня уходил в уборную, она, по-темному улыбаясь, говорила иной раз в ошалевшее окружение: «А Надюша в туалет пошла… Дай ей Бог здоровья!»
И Ваня обычно нервно передергивался, когда Пелагея впотьмах ровным петушиным голосом окликала его: «Надюша, Надюша!»
— Больно здоров Иван-то для Надюши, — усомнилась один раз Анастасья.
Очень любила Пелагея некоторые привычки Ванины, особливо как он ел: аппетитливо, выжимая все соки из пищи и урча. Ей казалось, что тем самым он дает жизнь не только себе, но и погибшей Наденьке.
— А вот за дочку, Ванечка, — подносила она ему жирные, в луке, маслещиеся котлеты. — И первый кусок за нее… И второй.
Ваня жадно проглатывал все.
Иногда, расчесывая густые Ванины волосы, искала там Надюшины слезы.
— Много их у тебя, Ваня, — приговаривала она.
Справляли как-то день рождения Ванин. Единственное, что предложил Петя — так он чаще молчал, — это объединить день рождения Вани и Надюши в один.
Пелагея за столом совсем распустилась.
— Ну признайся, Ваня, сукин ты кот, — сказала она, сомлевшими глазами осматривая сына, — ты ведь любил Надюшу… Ну признайся.
Этот день стал переломным. Ваня наглел с каждым часом.
— Ну конечно, любил! — громко кричал он на весь дом. — Да еще как! — И рвал на себе рубашку.
После этого дня Ваня надел на шею медальон с фотографией Наденьки. Теперь убийца ничего не боялся. И жизнь его пошла как по маслу… Через полгода это уже был настоящий тиран в семье, маленький божок. Везде он паразитировал на Надюшиной гибели, смердел и нередко целовал ее портрет. «Малютка», — называл он ее теперь.
Работать он уже не желал, а хотел, чтобы Кондратовы его откармливали, да получше. С их помощью он приобрел даже документы о своем якобы слабоумии. И начал жить припеваючи: плечи у него стали сальные, гладкие, как у бабы, ел он до невозможности много и очень часто пьянствовал, сидя с распухшей, жирной мордой в радостно-лихорадочных пивнушках.
И лежа под одеялом, не мог нарадоваться на свою судьбу. А к «малютке» он почувствовал что-то похожее на благодарность и нечто вроде юродствующей любви.
На Кондратовых он уже так покрикивал, что Витя сбег из дому. А когда Пелагея раздевала его, пьяного, в постельку, отмывая блевотину, то он ахал и для строгости вспоминал «Надюшу».
Ее имя стало для него вроде талисмана.
Иной раз он вспоминал ее и во время полового акта, когда вдавливался в пухлую женскую плоть.
Теперь, когда Ваню кто-нибудь спрашивал о жизни, о ее смысле, он всегда отвечал, что мы живем в самом лучшем из миров.
Милое, красивое существо лет двадцати двух Наденька Воронова никак не могла сдать экзамен по сопромату.
Преподаватель Николай Семенович все отклонял и отклонял.
Наконец, извинившись, просрочив все на свете, Наденька решилась в последний раз. Свидание состоялось в неуютном, полутемном закутке, около аудитории. Взяв билет, Наденька заплакала. Николай Семенович, солидный, женатый мужчина лет около сорока, посмотрел на нее холодным взглядом.
— Вот что, Наденька, приходите ко мне в субботу в восемь часов вечера. Я буду один. Вы меня поняли?
— Да, — как-то неожиданно тупо и даже согласно пролепетала Наденька.
— Запишите мой адрес.
Надя сама не понимала, что делает. Однако же ко всему этому она была фрейдисткой и верила во Фрейда, как в своего отца.
В субботу ровно в восемь часов она была у преподавателя.
— Вы один, Николай Семенович? — жалобно спросила она.
— Да, один. Ни жены, ни детей нет.
— Николай Семенович, — заплакав, ответила Наденька, — я вас понимаю… Что тут можно сделать? — всплеснула она руками. — Вы неудовлетворены женой…
— Ну-те, ну-те! — пробормотал Николай Семенович.
— Но знаете, — робко вставила Наденька, — ведь всем известно, что в этом случае лучше всего помогает огородничество. Огородничество прекрасно компенсирует сексуальную неудовлетворенность.
— У меня все наоборот, — сердито возразил Николай Семенович, — именно, невозможность заняться огородничеством я компенсирую половой жизнью с супругой. Но учтите, что ни огородничество, ни супруга не имеют к нашим отношениям ничего…
— Так что же вы от меня хотите? — вспыхнула Наденька.
— Наши отношения будут более серьезны. И в некоем роде странны…
— Странны?
— Да, — ледяным голосом ответил Николай Семенович. — Но учтите, Надя, ни вашему здоровью, ни вашей психике не будет причинено никакого ущерба. Вы согласны?
— Да… Если так.
— Зачетка при вас?
— Угу.
— Ну так раздевайтесь, милочка.
— Насовсем? — пролепетала Наденька.
— Насовсем, — сухо ответил Николай Семенович.
Наденька разделась.
— Пройдемте в эту комнату. Так, — вдруг как-то непонятно, не глядя на голую Наденьку, проговорил Николай Семенович. — Видите эту кровать? — резко спросил он. — Помогите мне передвинуть ее в центр.
Наденька, опостылев самой себе, стыдясь лунного света, помогала. Николай Семенович, однако ж, был очень строго одет, даже строже, чем бывал на кафедре.
— Кота уберите, — приказал Николай Семенович.
Наденька вынесла кота на кухню.
— Настольную лампу перенесите в угол. И слегка притемните. Вот так. Все стулья вынесите на кухню. И чернила тоже унесите.
«Что-то теперь будет?» — остолбенело подумала Наденька. В душе она была совершенно чиста.
— Ну-те, ну-те, — так встретил ее Николай Семенович, когда она вошла в комнату.
Странно, что он почти совсем не бросал взгляда на ее вполне адекватную фигуру.
— Николай Семенович, ради Бога… — заплакала Наденька.
— Ничего, ничего, милочка… Я же вам сказал, ничего страшного не будет. Только не дрожите так.
— Что мне теперь делать? — трагически воскликнула Наденька.
— Ложитесь на кровать. Так, как есть. И ничем не накрывайтесь.
Наденька тупо легла на огромную, двуспальную постель. Почему-то вспомнила кота, который мяукал в закрытой кухне.
— Ну-с, ну-с. Итак, на меня не обращайте внимания. Лежите на постели и каждую минуту вскрикивайте: «Ой, петух! Ой, петух!»
— Николай Семенович!
— Что «Николай Семенович?!» Делайте, что вам говорят! Лежите и вскрикивайте «Ой, петух!».
— Николай Семенович!
— Надя, — ледяным голосом повторил Николай Семенович. — Я сказал все.
— Ой, петух! — робко, с каким-то даже молитвенным оттенком воскликнула Наденька.
Ответом была гробовая тишина.
— Ой, петух! — повторила Надя, закатывая глаза. Почему-то в стороне ей показался чей-то лик, но опять же вверх тормашками. — Ой, петух! — почти дурашливо выкрикнула она в третий раз.
— Надя, — тяжелым, гипнотическим голосом проговорил где-то сбоку Николай Семенович. — Не кривляйтесь. Говорите четко и спокойно через каждую минуту «Ой, петух!».
Душа Наденьки оледенела. Равнодушная даже к своей груди, она начала выкрикивать эти глупейшие слова. Они звучали в пустоте, как стон святого, отлученного от Бога. Прошло несколько мгновений. Наденька робко взглянула, что же все-таки делает Николай Семенович. Оказалось, Николай Семенович всего-навсего с важным и надутым видом (важнее, пожалуй, он никогда не был) равномерно, строго и чинно, в черном костюме, ходит вокруг кровати. Наденька обомлела. Великолепна же была эта сцена, когда почти профессор, не удостоив даже взглядом голую студентку, сумрачно, как ученый кот, попыхивая трубкой, ходит вокруг постели, без всякого намека на сублимацию, а голая Наденька то и дело выкрикивает в пустоту: «Ой, петух! Ой, петух! Ой, петух!»
Наконец минут через двадцать Николай Семенович глянул на часы так, как будто занавес опустился.
— Ну вот и все, Наденька, — равнодушно проговорил он, даже чуть позевывая. — Одевайтесь.
