Обычно Юра заглядывал к равву едва ли не каждую неделю. А, вернувшись из Москвы, отдал ему официальный визит, и все!.. Удивился своему необычному чувству неприязни к профессору-равву. Особенно, когда на память приходили картины Грозного, воссозданные Сергеем Адамовичем. Чаще всего, мальчишечка в провонявшем хлоркой больничном морге с пустой авоськой в судорожно сжатой руке. Мама послала его в магазин, а он здесь, в навале трупов… Почему-то не хотелось с раввом даже видеться.
Взыграл в Юре горячий израильский патриот, глубоко оскорбленный постоянным сравнением раввом отцов-основателей Израиля с большевиками. И ранее большевики были для него, советского зека, понятием не абстрактным. Но сравнивать первого Президента страны Хаима Вейцмана или того же Бен Гуриона с палачами Чечни?! С Крысоловами, сознательно истребляющими свой народ?!. Пролившими, всеми видами современной военной техники, моря крови гражданских, ни в чем неповинных людей. Старух, детей…
— …Рассуди сама, — объяснял-втолковывал он Марийке. Пожалуй, не столько Марийке, сколько самому себе: — в Израиле ведь не было, как в России, убийственного размежевания по «цвету»: белые, красные, зеленые? Не было избиения единокровных по иезуитскому критерию: «КАКО ВЕРУЮШИ?» Скажем, используешь ли наемный труд? Не спекулянт ли мешочник, которых в России снимали с поездов и стреляли без суда. Словом, буржуй — не буржуй? А ежели партиец, не гребешь ли выше партмаксимума? И прочее тому подобное… Здесь такого самоедства не было и в помине. Никто никому ни в карман, ни в черепную коробку не заглядывал с целью — выведать и разоблачить… У всех, и у нищих, и у миллионеров-евреев была одна-единственная, объединявшая всех цель и идея: СТРАНА! Отчего же наш рав… ведь не бойкий газетчик, который ради красного словца не пожалеет родного отца, а — серьезный ученый-исследователь, выверяющий с научным тщанием любой вывод, любую формулировку, почему он так рубанул? Сравнил действия отцов-основателей с кровавым ленинским палачеством? И говорил ведь это не однажды. И в ешиве. И как-то даже на курсах гидов, у которых ветер в голове и которые тут же решили, что у раввина, конечно же! «чердак поехал»…
— Картина должна быть сбалансированной, — так завершил Юра свои объяснения Марийке, удивившейся холодку, с которым муж разговаривал со своим раввом по телефону. — В политических оценках неправомерно личные чувства возводить в абсолют. Пыхтеть и злобствовать, как дорогой рав Бенджамин…
Ивритские газеты по-прежнему не торопились печатать стенограмму, привезенную Юрой из Москвы. Снимали с нее копии, восторгались по телефону мужеством Сергея Ковалева, и только… Юра передал стенограмму Сергея Ковалева корреспонденту «Нью-Йорк Таймс». И там не спешили…
«Нью-Йорк Таймс» дало лишь сообщение агентства «Рейтер» о том, что Сергей Ковалев 1-го мая 1995-го выступил в Конгрессе США, в комиссии по безопасности в Европе. А затем даже решилось опубликовать выдержки из его официальной речи в Конгрессе о чеченской авантюре…
И, конечно же, все, как одна, и ивритские, и английские, и русскоязычные газеты, дружно оповестили своих читателей, что депутата российской Думы Сергея Ковалева наградили в Штатах медалью за героизм. И, более того, окрестили современным Сахаровым.
Спасибо, шелудивые, и на том!..
Глава 6
Поселение «эль Фрат». Феноменальный Сулико
Но до этих дней еще надо было дожить. Много автоматного огня и арабских взрывов прогремело в Израиле до постоянно откладываемой туристской фирмой встречи наших героев в Москве; немало пролито крови пассажиров в автобусах, женщин, детей… Вернемся к тем дням, когда мысль о командировке в «пшенклятый Интурист» у Скряги-Тучника только родилась. Лили январские ледяные дожди девяносто третьего, полагали, более спокойного…
За белыми турецкими стенами Старого города, в тесной квартирке Аксельродов с видом на мусульманские святыни, неумолчно, как глуховатый колокол из Православной части Иерусалима, звенел голос Марийки: «Дом! Дом! Дом!»
Не было дня, чтобы Марийка не вспоминала о доме; дети, вскрикивая во сне, будили друг друга, Ахава снова болела, ей не хватало воздуха… Когда теснота, наконец, довела Марийку до слез, она позвонила матери в Тель-Авив, и, неделю спустя, та доставила в чемоданчике «дипломат» все оставшиеся у нее шекели с портретами неведомых ей израильских вождей («Я их банкам не верю.»).
Дом становился реальностью. Осталось немногое, уломать упрямого Юрастика, который о «поселениях» почему-то не хотел и слышать, и — найти, наконец, хороший дом, удовлетворив все семейные требования: просторный, «чтоб разместилась вся орава», — мечтала Ксения Ивановна, «не продувной», это просила бабушка, и, по наказу Марийки, «чтоб никаких лестниц! Бабушка от нашей иерусалимской крутизны каждый день помирает, и коляску нет сил тащить, бросаю внизу.»
Как ни желанен был для израильских подрядчиков — «кабланов» Ксенин «cash» (наличные), для виллы в Иерусалиме и даже для большой, на три-четыре спальни, квартиры сумма, как и предполагал Юра, была смехотворно мала. Ксения оставила у него на неделю свою «Вольво», и Юра, волей-неволей, двинулся на поиски.
Однако вначале вовсе не в поселения, а в район Катамон, который иногда называли «дном Иерусалима». Даже отыскал две полуразрушенные квартиры, которые можно объединить в одну и отремонтировать. Для этого у них, пожалуй, денег достаточно. На остановке автобуса встретил знакомого, учителя иврита. Поведал учителю радостно, что теперь ему, Юре, ни к чему забираться в места, где стреляют по детям. Здесь он никого не выселил, не утеснил…
Знакомый посмотрел на Юру удивленно.
— А на какой улице ты стоишь? — спросил он.
Юра отыскал взглядом на доме железную табличку. Улица называлась «Пальмах» — в честь военных отрядов рабочей партии, отвоевавших государство Израиль…
Учитель иврита усмехнулся, посоветовал, по доброму, не мучить самого себя. Даже оплот израильского либерализма — Тель-Авивский Университет возведен на месте арабской деревни…
Юра вдохнул горестно: «То-то твердят, в Израиле нет слова «Лама?» (Почему?) Есть «Каха!..» (Так!)
Однако и на квартиру в Катамоне денег не собрали…Тем не менее, при слове «поселение», у Юры будто уши закладывало…
Марийка извелась. Юрины льготы, говорят, кончатся вот — вот… А без банковской ссуды, на тридцать лет рассрочка, и собачьей будки не построишь. А он как оглох! Опять его «точки», что ли?
Марийка на семейном корабле была уже капитаном опытным, знала, на Юрины «точки» полезешь, пропорешь кораблю брюхо. Дождись половодья, тогда спокойно достигнешь чего угодно… К тому же «точки» «точкам» рознь. Тогда, в этом проклятущем Дворце имени Горбуна, что ли? упрись она на своем, не заглядывай они в это вонючее логово, никто бы никогда Юрастика и пальцем не тронул. Он трудяга безответный, на нем и там воду возили, и тут возят… А сейчас буду железной. Наперекор его непонятным «точкам». Его дурацкой логике. Дети! Они решают…
И Марийка снова вызвала на помощь свою маму.
Ксения Ивановна, человек деловой, немногословный, поглядела на обжигавшие синеватым огнем, точно раскаленные угли, глаза зятя, — он все время отводил их куда-то в сторону, — и потребовала прямого ответа: в чем корни его упрямства?
— Поселения — это нееврейская политика, — ответил Юра, потянувшись к книжной полке, на которой стояли толстущие фолианты в золоченых переплетах.
— Не надо по книгам, — Ксения Ивановна отстранилась от них артистически плавным движением руки. — Ты по жизни… И кратко. Так, чтобы даже Ксении Ивановне, у которой мозги в ногах, было все понятно.
Юра улыбнулся.
— Уничижение паче гордости, Ксения Ивановна… Кратко? Политика поселений — это политика войны без конца. Если мы согласимся, то станем заложниками этой самоубийственной политики. Я был заложником в России. Но тогда жил и выжил надеждой… Здесь у заложников нет и проблеска надежды…
— Возможно, это правда. Я уважаю твою правду. Но… у ребенка складывается характер, он крепнет или слабеет на всю жизнь, когда он спит не вдоль кровати, а поперек. В эти золотые годы. Это наша, материнская, правда… Я предлагаю компромисс, против которого ты, как отец, вряд ли будешь возражать. Мы берем дом в любом поселении. Временно. На год или два, максимум. Даю, как острили в нашем знаменитом театре, социалистическое обязательство танцевать быстрее-лучше, и помочь тебе через один-два года купить дом там, где твоя душа захочет. Подумай. Ты уж не мальчик. Тебе тридцать три. Возраст Христа Спасителя…
— Тут думай-не думай, — Юра поежился, как от озноба. — … «Каха!» (Так!)
… Все поселенцы, выбирающие себе жилье, спрашивают, сколько стоит дом, проложены ли к нему дороги, сухой ли дом, куда смотрят балконы, — на юг, на север? А будущий поселенец Юрий Аксельрод, прежде всего, выясняет, что было на этой земле раньше? Тридцать лет назад? Пятьдесят лет назад? «Кабланы» искренне недоумевали: да какая тебе разница? «Странный покупатель!» Рав Бенджамин уже слыхавший о «странном покупателе» в поселениях, заметно обрадовался русской пословице «по одежке протягивай ножки», с которой Юра явился к нему; дал своему новому программисту телефоны поселений, расположенных, как он сказал, в чисто еврейском месте. Правда, лучшее из них было неподалеку от воинственной Рамаллы. Юра взял телефон с недоверием: какое еще «еврейское место» под Рамаллой, мусульманского гнездовья, куда и не сунешься…
