На мосту вспоминаю, как мы недавно ехали сюда с Кастусем Ячным: взлетев на мост, он не выдержал, крикнул через плечо, не выпуская ручек мотоцикла: «Поместье пана Рушчица! Гляди!..»
Да, это и есть бывшее Людвиково. Точнее говоря, тут остались от него только липы, клены и сосны, старый помещичий парк. Уцелели еще две панские постройки — каменная часовенка с латинской надписью «Молись и трудись» да старый барак, где когда-то жили батраки, те самые люди, к которым как раз и относился наказ панского бога, написанный на часовенке. Барский дом и все остальные постройки имения Рушчица пошли дымом еще осенью сорок второго. Тогда же был вздернут на липовый сук и зондерфюрер Лепке — новый пан, который притащился сюда, чтобы по приказу своего фюрера вернуть нам старую неволю. Сюда приходил с партизанами и наш Микола. Это был его первый бой.
Приятно в тени старого парка. Схожу с велосипеда и тихо бреду рядом с ним. На обочине дороги под кустами ольшаника цветут незабудки. Я вспоминаю Лену и нашу новую радость… «Если будет девочка, — думаю я, — она нарвет когда-нибудь маленькой ручкой букет этих скромных цветов…»
Как будто видя это уже наяву, я останавливаюсь. Слушаю, как поет свою мудрую песню сосна. Мне смешно и в то же время почти обидно от мысли, что грачам — там наверху — нет до меня никакого дела. Ломают сухие ветки, которые сами же они высушили, и кричат и кричат… Из-за них и соловья не услышишь. Одна только песня четко доносится с той стороны, где находятся люди; деловито стучит локомобиль колхозной электростанции, совсем близко, сразу за деревьями.
Гости и хозяева, когда я их заметил, как раз шли по колхозному двору от конюшни. Там, где недавно построен был артезианский колодец и деревянная вышка над ним еще стояла неубранная, представители двух союзных держав остановились.
«Как важно это звучит — «представители»!» — подумалось. И в самом деле представители: встретились трудящиеся двух соседних народов. Они ни разу еще не встречались как хозяева жизни, и, очевидно, оттого так много было на свете всякого непотребства.
А все же в такую торжественную минуту даже и фронтовику сначала становится как-то не по себе. Я, например, смутился и думал, подходя, о том, с кем первым поздороваться. Кроме гостей из-за границы, были и наши гости: Павел Иванович и Шевченко.
Выручил меня Концевой, стоявший первым с краю.
— Привет, товарищ Сурмак! — протянул он руку. — Знакомься с гостями. — А гостям обо мне: — Председатель молодого колхоза «Ленинский путь». И название хорошее, и председатель, не при нем будь сказано, ничего себе.
Рядом с ним стояло трое гостей.
Одного из двоих, которые помоложе, смуглого и серьезного, должно быть моего ровесника, звали Чеслав Гадомский. Второй, Ян Строиш, был постарше, высокий и складный. Третий — старик — стоял, опираясь на толстую, узловатую можжевеловую палку. Губы под седыми усами приветливо улыбались, а из-под густых бровей смотрели добрые глаза. Гадомский и Строиш были в костюмах и плащах, а старик — в зеленой шляпе и в жилетке под черной распахнутой курткой. На жилетке — от пуговки до кармашка — висела часовая цепочка. О таких цепочках когда-то, при панах, бродячие торговцы, выхваляя на базарах свой товар, кричали: «Эх, вот она! Годится для быка, индюка и перочинного ножика».
— Валентий Скиба, — представился старик.
Шевченко и наши гости стояли по ту сторону колодезной вышки.
Молодую женщину, жену Строиша, звали Зося. Так же как муж и Гадомский, она была одета по-городскому. Полька постарше, в ярком полосатом народном костюме, когда я поздоровался с ней, сказала:
— Я Анеля Касперек. В нашей Бялой Вульце меня называют Юзефова.
— А я вас буду по-нашему звать, — сказал я по-польски, — разрешите, тетка Анеля?
— А южцы, проше![7] — засмеялась она.
— Посмотри, Сурмак, — обратился ко мне Концевой. — Посмотри на этого, братец ты мой, героя!
Он обнял за плечо синеглазого светлого Строиша.
— Эх, Ясю, Ясю! — сказал он. — Ты знаешь, Сурмак, что мы с ним когда-то в одно время под власть пана Пилсудского мину подкладывали? Он где-то возле своего Красныстава, а я в нашей Березовке, здесь в Понемони. А сидеть нам пришлось вместе. Помнишь, Ясь, тридцать третий? Где сейчас тот проклятый туман на горах Свентокшижских? Где наш угрюмый замок?..
Рядом с Малевичем стояли его лучшие друзья — бригадир Кочерга и пастух дед Саёнок. По случаю праздника дед надел черную, вышитую какими-то цветочками рубашку и, должно быть, тоже сегодня подстриг с боков седую бороду.
— Здравия желаем! — важно сказал он, здороваясь со мной, и сложенными в щепотку пальцами коснулся крошечного лакированного козырька своей большой и круглой, как решето, фуражки.
— Ну что ж, товарищи, пойдем дальше? — предложил Павел Иванович. — Веди, Малевич, хвастай.
Сильный и спокойный Шевченко, полтавчанин, во время войны наш белорусский партизан, с заметным удовольствием исполнял сегодня обязанности кавалера. Тетка Анеля и молодая, красивая Зося шли по обе его стороны, а он говорил:
— Вот эта трубочка, дорогие гостьюшки, приведет нас с вами прямо в коровник. Малевич ее для того, должно быть, и проложил.
«Эта трубочка» — водопроводная труба от колодца в коровник — лежала на дне глубокой канавы, еще не засыпанной землей. Человек двадцать девчат и хлопцев с веселым гомоном прокладывали теперь такую же канаву к конюшне.
Коровник был пуст. Только в первом стойле направо пыхнул бык — здоровенный черно-белый Отчим. Он хмуро посмотрел на нас и недовольно надулся.
— Лежишь, паночек, — наклонился над ним дед Валентин. — Тебе бы только люльку в зубы да закурить. А это что, сынок его? — спросил дед возле другого стойла. — Ого, тоже штучка ничего себе! Посмотреть бы такого на солнышке!
Малевич, услышав это, сказал:
— И правда, темновато здесь. Включите, кто там поближе!
Ближе к выключателю стоял бригадир Кочерга, однако дед Саёнок остановил его:
— Погоди, я сам.
Можно было подумать, что дело идет о чем-то очень сложном, в чем лучше всех разбирается старый пастух Лукаш Саёнок, — столько важности было в его голосе. Дед подошел к двери, старые пальцы его нащупали на стене кнопку выключателя, и вот вдоль коровника под белыми колпачками загорелись электрические лампочки.
— Теперь, браток, и у нас оно вот как!
Дед обратился со словом «браток» ко всем, но имел в виду, должно быть, только самого старого из гостей.
— То ци штука доперо, моисце вы! — удивился дед Валентий. — И вшистко то тэраз, по войне зробёне?![8]
— А что ж ты думаешь, браток? Мы тут три года после войны не обручи по дорожкам гоняли, мы работали!
…Гости осмотрели все хозяйство. За парком, где на усыпанном цветами лугу бродили сытенькие, словно точеные, телята, весело оживилась тетка Анеля. Дед Валентин, а заодно с ним и дед Лукаш пытались уговорить нас сразу же пойти поглядеть стадо коров, пасшихся за рекой, но это отложили до вечера, когда коровы вернутся домой сами. Товарища Строиша, кирпичника по профессии, особенно заинтересовал кирпичный завод.
— На базе этого заводика, — говорил Концевой, — мы думаем начать большое строительство. Малевичу первому нужно начать борьбу за каменные дома в деревне. Ему это больше по силам, чем, например, товарищу Сурмаку. А может быть, и наоборот?..
Взглянув на Малевича, я понял, что разговора у него с секретарем об этом деле еще не было. Павел Иванович просто высказывал свои мысли. И это была уже не только мечта, это был вопрос, который требовал скорого разрешения. Малевич не удивился, что начинать придется ему. Он посмотрел на меня и с усмешкой сказал Концевому:
— Не наоборот, товарищ секретарь, а так и будет, как вы сказали. Начинать придется нам. У Василя пока другой работы хватит.
— А ты, друже Юрко, не задавайся, — сказал Шевченко, как бы беря меня под защиту. — Сурмак и так уже обогнал тебя кое в чем. Разве неправда?
— А, саман, — усмехнулся Юрий Иванович. — Ну что ж, саман — тоже дело доброе. Да мы лучше сразу на кирпич перейдем. А пока что и сосенка наша не так уж плохо выглядит! Прошу, дорогие гости, осмотреть наш клуб!
Клуб, со зрительным залом на триста человек, с помещениями для библиотеки-читальни и временно для конторы правления, внутри был еще не закончен. Однако нынче понемонцы отпраздновали здесь Первомай. Снаружи сверкали на солнце многочисленные зеркала окон и длинной стеклянной веранды, блестела гонтовая крыша. Рядом с клубом был разбит парк; зеленые липки и клены стояли ровными рядами, покуда еще держась за подпорки.
За клубом начиналась деревня, не Понемонь, а новая, колхозная.
— Все это, дорогие гости, — заговорил Малевич, — и этот клуб, и эти хаты построены нами в чистом поле. Люди, которые тут живут, жили… да не жили, а прозябали в бараках. Еще недавно — десять лет тому назад. Один из этих бараков, как намять, стоит до сих пор. Вы видели его, вы сами хорошо знаете, что такое «чвораки» — хибарки для нашего брата батрака, в которых и вправду хоть на карачках ходи, по-вашему, по-польски, на «чвораках»… А теперь поглядите!..
