– Но ему-то что из того, дорогой Кольвин! Бальзак умер, он ничего не видит, ничего не чувствует…
– Обойдемся без афоризмов для грудных младенцев, Луи! Бальзак, как и всякий другой хорошо потрудившийся в жизни, наверное, не допускал существования загробной жизни, но он ежеминутно, ежечасно был уверен в том, что лично он бессмертен для грядущих поколений. Жить с такой мыслью, Луи, – огромнейшее счастье!
– Но мне хочется выиграть за круглым зеленым столом, Кольвин! Что постыдного в этом желании? Поставить сто франков и снять пятьсот. Поставить пятьсот и унести домой пять тысяч. Ведь я живу на средства отца, мой друг!
– Не следует рисковать средствами отца, Луи. Как можно скорее приобретайте свои собственные средства.
– Каким образом? Заниматься адвокатурой? Не хочется, не люблю.
– Что вы делали в мое отсутствие?
– В ваше отсутствие я написал три стихотворения, начал статью, подлечил мои легкие, влюбился в одну даму.
– Скорее в Ментону, Луи! Боюсь, нет ли тут подвоха. Даму зовут Кэт?
Луи помрачнел. Кольвин посолил его рану.
На следующий день они вернулись в Ментону и поселились в гостинице «Мирабо». В доме напротив жили две женщины; одна из них и заняла воображение Луи. Выяснилось, что дамы приехали из России, и ту, что постарше, зовут Ксенией, а спутницу ее – Марией.
– Я намерен познакомиться с младшей, Кольвин. Научите, как это сделать.
– Я уже знаком со старшей. В моей власти представить вас младшей. Я это сделаю, но в благодарность за услугу вы обязаны ежедневно писать не менее двух страниц. Пишите о своей влюбленности, Луи, – в литературе очень много распустившихся, пышных роз и очень мало бутонов.
– Вы говорите, как француз, Кольвин! Вы совсем не похожи на англичанина.
– Это комплимент или упрек?
– Зависть, дорогой Кольвин. Я люблю людей остроумных, лишенных предрассудков, чуточку легкомысленных. Как хорошо, что я не англичанин!
– Кто же вы?
– Шотландец, Кольвин! Шотландец первой половины прошлого столетия.
– Ксения и Мария русские, Луи. Имейте это в виду, когда я буду знакомить вас с ними. Они откровенны, правдивы, бесстрашны, принципиальны. Но они дамы высшего света. Поэтому непременно снимите вашу бархатную куртку и облачитесь хотя бы в визитку. На фраке не настаиваю, вы не умеете его носить.
Знакомство Луи с русскими дамами произошло в концертном зале, где в тот день оркестр парижской филармонии под управлением Пьера Шануа исполнял героическую симфонию Бетховена и отрывки из опер Глинки. Луи обратил на себя внимание всего зала. Он сам пустил в обращение наспех составленную о себе легенду, по сути которой ему, с детства заточенному в монастырь, удалось бежать оттуда с помощью настоятеля монастырского собора брата Сиднея, выдающего себя теперь за профессора истории искусств. Легенда эта обросла всевозможными домыслами и фактическим комментарием, чему весьма способствовал некий враль из гостиницы «Мирабо», умевший сочинять небылицы столь же искусно, как и «брат Луи», внешне похожий на переодетого монаха. Русские дамы были заинтригованы. После музыки Бетховена, на длительное время перестроившей сознание всех слушателей, и в частности Ксении и Марии (им казалось, что над миром прошла гроза, освободившая людей от лжи и несчастий), был объявлен получасовой антракт. Кольвин подвел своего друга к возбужденным, счастливым (спасибо гению!) русским дамам и представил его:
– Будущий романист Роберт Льюис Стивенсон. Не обращайте внимания на его странности. Мистер Стивенсон долгие годы был предоставлен самому себе.
– У нас в России тоже есть монастыри, – сказала Ксения – высокого роста блондинка с красиво изогнутыми ресницами и властным профилем. Луи поцеловал протянутую руку.
– Вы нам расскажете о своем пребывании в монастыре, – сказала Мария, вылитая Кэт, и тотчас же заговорила о бесполезно загубленной молодости своего нового знакомого, о неприличии для мужчины носить столь длинные волосы, – то, что хорошо за стенами обители, плохо в обществе обыкновенных, грешных людей…
– Я великий грешник, – заявил Луи, прохаживаясь с Марией в фойе. – Совесть моя черна, как мрак преисподней. Скоро, очень скоро я снова удалюсь в мою келью. Там я буду возносить мольбы богу, чтобы он не оставил праведницы Марии…
– Вы француз?
– Шотландец, ваше ослепительное всемогущество! Я родился в середине прошлого столетия, хорошо знал вашу прабабку Анну.
– Вы путаете себя с Мельмотом! – рассмеялась Мария.
– Я никогда не лгу, Кэт! – отозвался Луи. – Не угодно ли занять место, – звонят.
Музыка Глинки, соперничая с Бетховеном, убедила слушателей, что здесь много высокого таланта и доброй, целительной силы. «Это надо запомнить», – подумал Луи. И на следующий день превосходно, без нот, на память исполнил, стоя у рояля, первую половину увертюры к «Руслану и Людмиле».
– Вторую я забыл, я невнимательно слушал ее, любуясь вашим профилем, – сказал Луи.
Мария попросила его руку, не эту, левую. Она повернула ее вверх ладонью, взяла со стола лупу и принялась рассматривать линии, узелки, бугры – все эти иероглифы, которые, как уверяют хироманты, есть раскрытая книга прошлого, настоящего и будущего,
– Правду, только правду! – чего-то пугаясь, сказал Луи. – Только то, что на ладони! Пусть оно и неприятно и даже страшно!..
– Вы талантливы, – начала Мария совершенно серьезно – тоном врача, который выслупивает больного. – Вы оставили по себе хорошую память в монастыре, но у вас много врагов, недоброжелателей Слабое здоровье…
– Чем именно я страдаю, Мария?
– Порок сердца, что-то, возможно, с печенью. Вы будете жить очень хорошо, интересно, но…
– Скоро умру?
– Не так скоро, но вот эта линия – она называется линией жизни – резко обрывается, – видите?
– Лет пятьдесят проживу?
– Может быть, и больше. Вы путешественник, кроме того. И…
– А что означает этот крестик, вот здесь?
– Духовное призвание ваше, я думаю. Ну-с, всё!
– Спасибо! Теперь я всё понял! Я и сам сумею гадать, – успокоенно произнес Луи. Эта русская нравилась ему всё больше, всё сильнее. – Дайте вашу руку, поверните ее вверх ладонью! Нет, лупы мне не нужно, я и без нее отлично вижу, что мы скоро расстанемся, вы уедете в свою Россию и там выйдете замуж за миллионера, сибирского купца. Потом…
– Не хочу, всё неправда; я знаю свою судьбу, принц! Что же касается замужества, то оно состоялось четыре года назад. У меня в Петербурге есть дочь, ей три года, она осталась с моей матерью.
– Вы замужем! – пятясь к двери, проговорил Луи. – У вас, Кэт, есть дочь?
– Дня через три я познакомлю вас с моим мужем, – сказала Мария. – Куда вы? Вам плохо? Вы вдруг побледнели! Мистер Кольвин, что с ним?..
Очень хорошие, мужественные стихи написал в эту ночь Роберт Льюис Стивенсон.
– Слушайте, дорогой мой наставник, – обратился он к Кольвину. – Я назвал эти стихи, эту короткую поэму так: «Рождество на море». В ней имеется подтекст, вы его увидите, поймете. Начинаю.
Полузакрыв глаза, слегка подавшись вперед, одной рукой опираясь о стол, другую положив в карман, Луи сделал глубокий вдох, а затем ровным, бесстрастным голосом стал произносить строку за строкой:
Обледенели шкоты, калеча руки нам,
По палубам скользили мы, словно по каткам;
Гоня нас на утесы, норд-вест суровый дул,
Буруны были рядом, и страшен был их гул.
Всю ночь шумели волны, крутилась тьма, как дым,
Но лишь заря открыла, как скверно мы стоим.
Мы всех наверх позвали, в работу запрягли,
Поставили марсель мы, на новый галс легли.
Весь день лавировали, всё испытав в пути,
Весь день тянули шкоты, но не могли уйти.
И ураган холодный, как милостыня, гнал
Нас прямо на буруны, кружил нас возле скал.
Держать старались к югу, чтоб нас отлив унес,
Но, сколько мы ни бились, несло нас на утес.
Дома, дороги, скалы и брызги у камней,
И стражника с биноклем я видел всё ясней.
Белее пены моря на крышах снег лежал,
И в каждой печке алый шальной огонь пылал,
Сияли окна, дымы летели к небесам,
Клянусь, я чуял запах всего, что ели там!
– Великолепно! – прервал Кольвин. – Простите, Луи, но это действительно очень хорошо! Слушаю! Читайте!
– Не перебивайте, Кольвин! – поморщился Луи. – Я читаю и всматриваюсь…
Отчетливо я слышал трезвон колоколов.
Ну что ж, всю злую правду я вам сказать готов:
День наших бед был праздник и звался рождеством,
И дом в саду на горке был мой родимый дом.
Я словно видел комнат знакомых уголки,
И папины седины, и мамины очки,
И как огонь веселый, пылающий в печах,
Бока румянит чашкам на полках и столах.
И даже словно слышал их разговор о том,
Что сын уехал в море, тем опечалив дом,
И – ах! – каким болваном я стал себя считать:
Промерзшие веревки в подобный день таскать!
Маяк на горке вспыхнул, и берег потемнел.
И вот поднять бом-брамсель нам капитан велел.
«Нас опрокинет!» – Джэксон, помощник, закричал.
«Теперь уж безразлично», – в ответ он услыхал.
Но снасти были новы, и ткань крепка была,
И шхуна, как живая, навстречу ветру шла.
И зимний день был кончен, и под покровом тьмы,
Оставив берег сзади, на волю вышли мы.
И был на шхуне каждый доволен в этот час,
Что море, только море, здесь окружает нас.
Лишь я с тоскою думал о том, что кинул дом,
О том, что папа с мамой стареют день за днем[3].
Луи резко опустился в кресло и сидя повторил последнюю строку:
