— Я просто хотел лишний раз убедиться, — сказал таксист. — Потому что вчера у меня был пассажир, которому тоже хотелось попасть в международный аэропорт, но ему нужен был международный аэропорт Лос-Анжелеса. Потому я и проверяю.
Ну да, еще бы.
— И вы его отвезли? — спросил я. Мне больше нечего было сказать, а мои отношения с таксистом и так, очевидно, уже вышли из-под контроля.
— Да, — сказал он.
— Наверное, он боится летать, — сказал я.
Таксист не понял шутки, потому что наблюдал за Вайдой в зеркальце заднего вида, а Вайда после этой шутки наблюдала за мной.
Таксист продолжал разглядывать Вайду. На дорогу он обращал очень мало внимания. С Вайдой опасно ездить в такси.
Я сделал себе в уме заметку на будущее: чтобы из-за красоты Вайды не рисковать жизнью.
Пучина чаевых международного аэропорта Сан-Диего (не Лос-Анжелеса)
К сожалению, таксист остался очень недоволен теми чаевыми, которые я ему дал. По счетчику снова выпал доллар и десять центов, и, помня о приключении, в которое мы попали с первым таксистом, я повысил ставку чаевых до тридцати центов.
Он поразился тридцатицентовым чаевым и не захотел иметь с нами больше ничего общего. Даже Вайда стала ему безразлична, когда он увидел эти тридцать центов.
Так за сколько же чаевых можно доехать до аэропорта Сан-Диего?
Самолет наш вылетал только через час. Вайда опять проголодалась, и мы зашли в кафе. Было около половины шестого.
Мы съели по гамбургеру. Я ел гамбургер впервые за много лет, и он не очень мне понравился. Плоский.
А Вайда сказала, что у нее гамбургер вкусный.
— Ты забыл, каким на вкус должен быть гамбургер, — сказала Вайда. — Слишком долгое заточение в монастыре отбило у тебя здравый смысл.
Поблизости сидели две женщины. У одной, средних лет, были платиновые волосы и норковая шуба. Она разговаривала с молоденькой, вкрадчиво симпатичной девушкой, которая, в свою очередь, говорила о предстоящей свадьбе и шляпках, которые заказали у мастера для подружек невесты.
С точки зрения ног девушка была хороша, но по линии бюста — мелковата, или это я такой испорченный? Они вышли из-за стола, не оставив чаевых.
Официантка от такого рассвирепела.
Вероятно, она была близкой родственницей двух таксистов, которые в тот день возили нас по Сан-Диего.
Она смотрела на пустой столик так, точно он был сексуальным маньяком. Наверное, она их мама.
Я поближе присмотрелся к аэропорту Сан-Диего. Миниатюрный, без изысков и вообще без всякого "Плэйбоя". Люди приходили сюда работать, а не красоваться.
Там висела табличка, гласившая что-то вроде: "Животных, прибывающих багажом, можно получить в отделе воздушных грузоперевозок с задней стороны здания".
Клянусь жизнью, таких табличек в международном аэропорту Сан-Франциско не увидишь.
Мы отправились дожидаться посадки и почти столкнулись с молодым человеком на костылях в сопровождении трех стариков. Все они уставились на Вайду, а молодой человек уставился пристальнее всех.
Какой контраст между прекрасным залом ожидания ТЮА в Сан-Франциско и тем, как в Сан-Диего просто приходилось стоять перед проволочной оградой и ждать посадки в самолет, похожий на акулу: он пронзительно свистел, словно выпуская пар, — ему не терпелось лететь.
Холодный серый вечер спускался на нас с верхушек пальм у автотрассы. От пальм почему-то становилось еще холоднее. На холоде они казались неуместными.
Рядом с самолетом, стоявшим на поле, играл военный оркестр — но слишком далеко, и невозможно понять, зачем все это. Наверное прилетала или улетала какая-то большая шишка. Звучали они, как мой гамбургер.
Мой тайный талисман навеки
Мы снова заняли те же места над крылом, и снова я сидел у окна. Вдруг за двенадцать секунд стало темно. Вайда сидела тихо, устало. На кончике крыла мигал огонек. Я привязался к нему в темноте — словно к маяку, горящему в двадцати трех милях, — и сделал его навеки своим тайным талисманом.
Через проход от нас сидел молодой священник. Весь короткий путь до Лос-Анжелеса он просидел, пораженный Вайдой, как громом.
Сначала он пытался не подавать виду, но скоро сдался и в какой-то миг даже перегнулся через проход, собираясь сказать что-то Вайде. Он действительно собирался ей что-то сказать, но потом передумал.
Вероятно, я еще очень долго буду размышлять, что же он собирался сказать моей бедной, измученной абортом дорогой девочке — несмотря на слабость и усталость после тихуанских передряг, она оставалась самой красивой девочкой в небесах над Калифорнией, в небесах, быстро летящих к Лос-Анжелесу.
От Вайды и священника я перешел к размышлениям о Фостере и библиотеке: как он обращается с книгами, поступившими к нам за этот день.
Я надеялся, что он встречает их, как полагается, а авторам с ним так же уютно и желанно, как со мной.
— Что ж, скоро мы будем дома, — сказала Вайда после долгого молчания, шумевшего от мыслей. Когда Вайда заговорила, все самообладание священника затрепетало.
— Да, — сказал я. — Я как раз об этом думал.
— Я знаю, — сказала она. — Мне слышно, как у тебя мысли в голове шуршат. Не волнуйся, в библиотеке все в порядке. Фостер старается.
— Ты и сама стараешься, — сказал я.
— Спасибо, — сказала она. — Скорее бы добраться до дома. Сразу в библиотеку — и спать.
Я был очень доволен, что она считает библиотеку своим домом. Я выглянул в окно и посмотрел на талисман. Я любил его так же сильно, как кофейное пятно на пути из дома.
По ночам все иначе. Дома и городки далеко внизу требуют свою красоту и получают ее в виде дальних огоньков, мерцающих с невероятной страстью. Мы опустились в Лос-Анжелес, словно в кольцо с брильянтами.
Священнику не хотелось выходить в Лос-Анжелесе, но пришлось, потому что именно сюда он и летел. Возможно, Вайда ему кого-то напоминала. Возможно, красавицей была его мама, он не знал, как к этому относиться, и ушел в духовенство, а теперь красота Вайды будто вихрем унесла его назад сквозь зеркала времени.
Возможно, он думал о чем-то совершенно не похожем на то, о чем в своей жизни мог подумать я, — и мысли его были природы высочайшей, из них следовало отлить статую… возможно. Говоря словами Фостера, "на свете слишком много "возможно" и не хватает людей".
Я снова стал думать о библиотеке и пропустил тот миг, когда священник поднялся и ушел, чтобы влиться в Лос-Анжелес, добавить к его размерам свою долю и забрать воспоминания о Вайде в свое что бы там ни было.
— Видел? — спросила Вайда.
— Да, — сказал я.
— И вот так с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать, — сказала она.
Фресно, затем 31/2 минуты до Салинаса
Стюардессы в этом рейсе были фантастически поверхностны — на свет их родила полуженщина, — совершенно безликие, если не считать хромированных улыбок. И все они, разумеется, были очень красивы.
Одна толкала по проходу тележку, предлагая коктейли. У нее был нечеловеческий певучий голосок — я больше чем уверен, его создал автомат.
— Покупайте коктейль.
— Покупайте коктейль.
— Покупайте коктейль.
Толкая тележку по небу.
— Покупайте коктейль.
— Покупайте коктейль.
— Покупайте коктейль.
Огней внизу не было.
Сияй, О талисман!
Я прижался лицом к окну, вгляделся очень пристально и рассмотрел звезду, и загадал желание, но не скажу, какое. Чего ради? Купите коктейль у хорошенькой мисс Ничтожество и найдите свою собственную звезду. В вечернем небе звезд на всех хватит.
Две женщины за нами разговаривали о лаке для ногтей все тридцать девять минут до Сан-Франциско. Одна считала, что ногти без лака следует заваливать камнями.
У Вайды на ногтях не было лака, но ей это без разницы, и она не обращала внимания на разговор женщин.
Время от времени самолет подбрасывала в небеса невидимая лошадка, но меня это не волновало: я влюблялся в 727-й авиалайнер, мой небесный дом, мою воздушную любовь.
Пилот или какой-то другой мужской голос сообщил, что если мы посмотрим в окно, то увидим огни Фресно, а через 31/2 минуты начнутся огни Салинаса.
Я уже ждал Салинаса, но в самолете что-то произошло. Десять лет назад одна из женщин опрокинула свой лак для ногтей на кошку, отвлекшись на это, я на миг оторвался от окна и пропустил Салинас, поэтому решил для себя, что Салинасом был мой талисман.
Мы уже заходили на посадку в Сан-Франциско, когда женщины закончили свою беседу о лаке для ногтей.
— Да я лучше умру, чем выйду из дома без лака для ногтей, — сказала одна.
