Имре Кертес - Самоликвидация

Нынче бомжи больше Кешерю не интересовали. Возможно, это и влекло его к ним так непреодолимо. С одной стороны, глядя на них, он испытывал некоторые угрызения совести, словно в каком-то смысле предал их, бросил в беде. С другой стороны, Кешерю не мог отрицать, что его занимали и развлекали их игры, их обряды. То, как они собирались. Как приветствовали новых пришельцев. Их мешки и пакеты. Появляющиеся из них предметы. Грязные, жирные пальцы, которыми они резали на газете, постеленной на скамью, куски сала. Огромные складные ножи. Пластмассовые бутылки с водой. Лица, одежда, маски (скажем так). Их смех.

Кешерю иногда задумывался над тем, почему на этих суровых лицах часто появляется злоба, даже ярость, но меланхолии, грусти на них почти никогда не увидишь. Мало-помалу он понял, что для меланхолии у этих людей нет причин: ведь у них нет воспоминаний — они утратили их или ликвидировали; так что, собственно, у них нет прошлого; правда, нет и будущего. Они живут в том состоянии непреходящего настоящего, в котором чистое бытие ощущается как непосредственная, а вместе с тем единственная реальность, какие бы формы она ни принимала: нужды ли, нищеты ли или радости избавления от нужды и нищеты. Это были люди без истории, и мысль эта пробуждала у Кешерю тихую симпатию к ним. Конечно, он прекрасно знал, что у каждого из них есть своя невеселая история, которая привела их сюда; но Кешерю казалось, что, пока они попали сюда, истории эти давно утратили какое-либо значение (если подобные истории вообще могут иметь какое-то значение).

С тех пор как Кешерю избавился от лишних комплексов, он, вне всяких сомнений, более непосредственно и, можно сказать, более человечно относился к бомжам. При этом он никогда полностью не исключал возможность, что в один прекрасный день и сам окажется среди них, на скамейке в сквере. Нет-нет, произойдет это не сегодня, добавлял он про себя, и не завтра, а, может быть, послезавтра. Почему бы и нет? Кешерю не мог вспомнить ни одного закона, ни одного человека, которые (закон ли, человек ли) способны были бы гарантированно уберечь его от такого финала.

Эта мысль, мысль далеко не радостная, посещала Кешерю не совсем беспричинно. Он помнил, что еще нынче утром собирался, так сказать, «поработать»: на столе у него лежали две рукописи, ожидая, когда он возьмется за их редактирование. Но едва он взял первую страницу и стал править стиль и ошибки, на него навалилась свинцовая апатия. Рано ли, поздно ли Кешерю вынужден будет признаться себе, что ему осточертела его профессия. Ему просто-напросто надоело судить, хороша та или иная книга или плоха. Вопрос этот для Кешерю нынче стал безразличным, хотя решением подобных вопросов он зарабатывал себе на жизнь, это было его призвание, и если он в дальнейшем останется равнодушным к подобным вопросам, то у него не будет ни профессии, ни заработка. По всей видимости, права была его бывшая жена, которая много лет назад в одном разговоре посоветовала Кешерю поменять род занятий. «Ты не понимаешь дух времени», — сказала ему бывшая жена, и Кешерю с ней согласился, согласился высокомерно и с презрением, потому что жена всегда оказывалась права, а Кешерю всегда презирал ее за это.

Смеркалось. В комнате, к которой Кешерю, находясь у окна, стоял спиной, сгущалась чернота. В темном углу светился мерцающий экран компьютера: видимо, Кешерю забыл его выключить. Перед этим он начал на нем какую-то операцию, но потом то ли забыл о ней, то ли не довел до конца, и теперь компьютер, в своей нудно-упрямой манере, посылал в спину Кешерю требовательный и тщетный запрос:

Следующая операция:

Отмена

Горький (венг.). (Здесь и далее примеч. перев.)

Гений местности (лат.) Здесь: местная особенность.

Имя — это судьба (лат.).

Спонтанная акция (фр.).

Здесь: злости (фр.).