Мор-Замба припоминает, что за все эти годы лихорадочного подъема Рубен всего раза три пожаловал на Биржу труда собственной персоной, и всякий раз по этому поводу в предместье устраивали настоящее празднество, хотя о его появлении никогда не сообщалось заранее и почти никому не было известно, откуда он появляется и куда уезжает после митинга, проходившего перед зданием Биржи; на этот митинг приглашалось все окрестное население, включая и тех, кто не состоял в профсоюзе. Рубену вовсе не нужно было произносить длинные речи, чтобы вызвать неистовые аплодисменты. Это был худощавый, довольно высокий человек с непропорционально большой головой; в его взгляде, да и во всем облике сквозила какая-то печаль, словно его одолевали недобрые предчувствия: так отец семейства, исподволь томимый неизлечимым недугом, смотрит на детей, которых ему скоро придется оставить на произвол судьбы.
Мор-Замбе казалось, что население Туссен-Лувертюра по крайней мере смутно догадывалось об этой тревоге Рубена, ибо едва он успевал с помощью своих ближайших помощников взобраться на трибуну и начинал шевелить губами, как присутствующие даже из самых дальних рядов, не разбирая ровным счетом ничего из его речи, принимались подбадривать его криками и рукоплесканиями, и странно было слышать эти слова одобрения и поддержки, обращенные к тому, кто сам призывал их к стойкости в борьбе против всякого угнетения и насилия. Люди почитали его почти как бога, как некоего чернокожего мессию, — даже те из них, кто по причине эгоизма или по самой своей натуре не склонны были к такого рода чувствам. Не кто иной, как Рубен, и был, наверно, тем волшебником, который после окончания войны перевернул вверх дном всю колонию. Рядом с ним люди чувствовали себя детьми, согретыми заботливым взглядом отца, склонявшегося над их колыбелью, — но вместо младенческого лепета они посылали грозные проклятья своим хозяевам; их вера в себя оборачивалась высокомерием, и, не желая больше барахтаться в колыбели, они поднимались на ноги и расправляли грудь.
С помощью своих дружков, знавших в предместье все ходы и выходы, Мор-Замба без труда отыскал ту, которую звали «маленькой невестой» Абены, — она жила на самой окраине Туссен-Лувертюра, как бы в крохотной деревушке, где, словно на островке, уцелели остатки коренного населения края. Вместе со своим старшим братом, почти таким же ребенком, как и она сама, «маленькая невеста» со своей стороны следила за Мор-Замбой сразу же после его освобождения из лагеря — она узнала его по рослой фигуре и другим приметам, указанным ей Абеной. Однако она долго наблюдала за ним издалека, не решаясь подойти поближе, пока не удостоверится окончательно в правильности своих догадок. Брат и сестра как раз ломали голову над тем, как бы им устроить встречу с Мор-Замбой, когда он вдруг собственной персоной появился у них в доме, а вернее сказать — в лачуге, такой же, как и остальные лачуги Туссен-Лувертюра, так не похожей на те просторные жилища, которые в Экумдуме мог выстроить каждый, у кого хватит на это духу и умения, — благо лес был рядом и недостатка в строительных материалах не ощущалось. Жанна, невеста Абены, изящная и стройная девочка, очень бедно одетая, с задумчивым взглядом и насмешливой, почти что саркастической улыбкой, в своей душе была уже настоящей женщиной; казалось, она обременена беззлобной печалью, навеянной обманчивыми мужскими обещаниями. Не таясь от своей молчаливой, но приветливой семьи, она поведала Мор-Замбе о некоторых приключениях его брата; остальные, не известные ей события были изложены в письме, которое Жанна отыскала в соседней комнате. Сложенный вчетверо листок истрепался, словно пожелтевшая денежная купюра, которую давно запрятали в щель дверного косяка. Когда Мор-Замба признался, что не умеет читать, Жанна позвала на помощь брата, и тот, присев на корточки на глинобитном полу около масляной лампы, принялся за чтение, поворачивая листок к свету.
Судя по всему, Абена стал тяготиться бессмысленностью своего существования и смехотворностью занятий. А когда в миссии появился отец Демезон, присланный на смену старому Дитриху, которому было уже не под силу исполнять свои обязанности, гордый сын Экумдума сразу понял, что развязность и наглость его нового хозяина под стать скорее какому-нибудь громиле, чем служителю божьему. Он держался настороженно, охваченный тревогой, и, раздумывая о шаткости своего положения и о горькой участи Мор-Замбы, которому он бессилен был по-настоящему помочь, пришел к выводу, что ему нужно принимать решительные меры, чтобы выбраться из этого тупика. Он подружился с молодым учителем школы при миссии, который обучил его грамоте; он инстинктивно чувствовал, что должен вложить в эти занятия всю свою настойчивость и терпение. Успехи его были поразительны, хотя сам он не отдавал себе в этом отчета.
Его новый друг, как и сам Абена, был человеком беспокойным, нетерпимым к мерзостям и бессмыслице жизни, тянущимся ко всему необычному, готовым на любое рискованное дело. Как раз в это время небольшой местный гарнизон неожиданно получил многочисленное пополнение, состоявшее из белых и чернокожих солдат. Каждое утро жители Ойоло с опаской и восхищением провожали взглядом стройные колонны, отправлявшиеся на плац или на стрельбище. Вскоре было объявлено о наборе девушек на вспомогательную службу в гарнизоне, потом стали вербовать и юношей. Учитель сказал об этом Абене; они принялись обсуждать положение, предчувствуя, что набор будет продолжаться, но требования, конечно, изменятся. Так оно и случилось: теперь стали вербовать молодых людей, умеющих читать и писать. Оба друга явились на вербовочный пункт и после несложного экзамена были приняты в армию. Им потребовалось всего несколько недель, чтобы окончить курсы водителей армейских грузовиков. Едва успев получить права, они были направлены на фронт.
— На фронт? — растерянно переспросил Мор-Замба. — А где он, этот фронт?
— Для одних — в Европе, — тихо ответила Жанна, — для других, кто пограмотней, — в пустыне. А для некоторых — сначала в пустыне, потом в Европе.
Учась на курсах в гарнизоне Ойоло, где казармы были переполнены, Абена возвращался на ночь в миссию. Старый Дитрих уже дышал на ладан и не следил за поведением юноши, которому, впрочем, полностью доверял, а Демезону, еще не успевшему забрать миссию целиком в свои руки, не было дела до большинства служащих. Таким образом, ни тот ни другой ничего не заметили. А сам Абена не решился поделиться своими планами и их подоплекой с Мор-Замбой, который наверняка счел бы его сумасшедшим. Вот и получилось, что его отъезд на фронт превратился в таинственное исчезновение.
«…И однако, — объявлял он в конце своего письма, — я убежден, что если мне удастся уцелеть, то, вернувшись с фронта, я сумею вырвать тебя из рук палачей, окопавшихся в лагере Леклерка, — придется ли мне для этого пустить в ход винтовку, которую я непременно прихвачу с собой с войны, или каким-нибудь еще образом. Я убежден, что тогда мое имя будет наводить трепет на наших врагов в Ойоло и Экумдуме. Я убежден, что окончание войны сулит нам много неожиданностей, о которых сейчас мы и не подозреваем. Возможно, что ты прав, считая меня сумасшедшим… Ну а если прав я?.. Только представь себе будущее Экумдума, нашего Экумдума, когда мы вернемся туда — а внутренний голос подсказывает мне, что в один прекрасный день так и будет, — и вернемся не побежденными, понуро склонившими голову, а победителями, вернемся, чтобы избавить наконец наших близких от затаенного и неискоренимого страха, который делает их рабами…»
Нежданно-негаданно власти Ойоло, до поры до времени делавшие вид, что их не интересует ничто из происходящего в Туссен-Лувертюре, решили взять в свои руки контроль над предместьем и положить конец затянувшемуся празднику: в предместье был организован полицейский участок с каталажкой, куда вскоре стали попадать молодые люди, а то и вовсе дети, повинные в сущих пустяках — в том, например, что кто-то из них осмелился выкрикнуть: «Да здравствует Рубен!» Биржа труда была ликвидирована, а ее служащие безжалостно разогнаны, чтобы им неповадно было открывать свою контору в другом месте. И тогда отчаяние, озлобление и мечты о мести стали томить молодежь Туссен-Лувертюра. То и дело с наступлением ночи в глухих переулках завязывались пустяковые, но весьма подозрительные потасовки.
Когда футбольный клуб Туссен-Лувертюра решил оспаривать первенство в чемпионате колонии, обладая, по мнению большинства болельщиков, серьезными шансами на успех, жители предместья силой прорывались на все матчи, происходившие на территории европейского города, чтобы подбодрить свою команду; для молодежи, кроме того, это был лишний повод свести гчеты с блюстителями порядка: белыми жандармами, их чернокожими подручными и вспомогательными частями охранников-сарингала. Эти стычки сеяли панику не только на стадионе, но и в самом европейском квартале, где он находился, заставляя местную колониальную прессу — два листка, выходившие дважды в месяц, — все время повышать тон. К сожалению, ее нападки не встречали достойного отпора в Туссен-Лувертюре, где после роспуска низовых профсоюзных ячеек общественная жизнь была окончательно дезорганизована и где не хватало ни средств, ни опыта, чтобы противостоять всесильному соседу.
