О друзья мои, до чего же здорово — идти и идти с таким вот спутником, когда ничто не отягощает твою голову, кроме мыслей о дружбе и свободе! Мы переходили ручьи, оставляли позади себя дуары, леса, возделанные поля. Все вокруг сверкало под лучами полуденного солнца. Сердце мое переполняла радость, но у Сауда было совсем иное настроение. «Эта земля слишком мягка и податлива, — говорил он. — Она изнеживает тех, кто на ней живет. Взгляни на них, Башир… Веришь ли ты, что эти люди способны взяться за оружие? А свободу нужно завоевывать с оружием в руках».
Так двигались мы в сторону океана, туда, где садится солнце. И чем более дикой и пустынной становилась местность, тем больше она нравилась Сауду. Когда мы наконец поднялись на вершину высокого песчаного холма и нашим взорам открылся отлогий берег Сиди-Касем, Сауд издал долгий пронзительный крик, похожий на молитву.
И действительно, то, что в эту минуту предстало нашим глазам, как нельзя лучше раскрывало перед человеком величие творца. Мы очутились на обширной, овеваемой ветром дюне, на которой кое-где росли дикие оливковые рощи. Перед нами на необозримом просторе тоже лежали дюны, совершенно голые и пустынные, постепенно становящиеся все ниже и заканчивающиеся широкой полосой пляжа, — а там уже начинался великий, уходящий в небо океан. И на всем этом пространстве не было видно ни человека, ни зверя, ни жилища. Лишь справа от нас, в гуще оливковых деревьев, находилась гробница отшельника Сиди Касема, а чуть поодаль стоял домик ее хранителя. Солнце своим краем уже коснулось поверхности воды, и белый купол мечети окрасился в розовые тона. И я думал о том, друзья мои, что изо дня в день, из года в год перед усыпальницей святого великое солнце погружается в великий океан.
Но Сауда занимали другие мысли. «Еще слишком светло, — сказал он мне. — Я должен дождаться ночи».
Мы растянулись на песчаном гребне, прильнув головами к стволам деревьев. И Сауд рассказал мне о безводных, безжизненных песках, что простираются от Агадира до Рио-де-Оро: он пересек их, идя вдоль великого океана. А я поведал ему о празднике Сиди Касема — о чем он, пришелец издалека, не знал и что вам, друзья мои, всем хорошо известно. Я рассказал ему, что каждый год во время праздника бесплодные женщины, сняв покрывала, проводят три дня и три ночи одни, без мужей, у могилы святого и купаются в море при свете луны, обнаженные, с распущенными волосами, а мужчины в это время стоят лагерем неподалеку, чтоб видеть их и слышать, как они кричат, словно безумные, и что там царит всеобщее ликование, и, как утверждают, многие из этих женщин потом рожают своим мужьям детей.
В этом месте рассказ Башира вновь был прерван — на сей раз одними женщинами. Но не к рассказчику обращались они. Все женщины разом вдруг принялись взволнованно перешептываться, переговариваться, смеяться, вздыхать и издавать радостные крики. Их, казалось, вмиг объединила какая-то особенная, очень важная, общая для всех забота. Мужчины в это время хмурили брови и дергали себя за бороды. Но традиция Сиди Касема — древняя, а сам святой — всеми почитаемый. И мужчинам ничего не оставалось кроме как молчать.
Наконец женские голоса стихли, и у Башира появилась возможность продолжить:
— Когда наступила глубокая ночь, Сауд встал и направился в сторону гробницы, и я подумал, что он хочет войти внутрь, дабы обратиться к святому с молитвой. Но он этого не сделал, а, миновав гробницу, пошел к стоявшему по соседству домику, в котором жил хранитель. Дверь отворилась, и на пороге появился человек с фонарем в руках. На нем была чистая белая гандура[11] и на голове зеленая чалма, какую носят паломники, побывавшие в Мекке, но намотанная так, как принято в секте даркава.
— Погоди-ка! — воскликнул Селим, продавец амулетов, позвякивая своим товаром, нанизанным на конец шеста. — Погоди! Не тот ли это шейх, который потом…
— Ты сам погоди, — живо прервал его Башир. — Всему свое время и место. Тогда я еще ничего не знал об этом человеке, но он внушал мне глубокое почтение, поскольку Сауд, который ни перед кем не гнул спину, низко склонился перед ним и поцеловал полу его гандуры.
И Башир продолжил свой рассказ:
— Человек в зеленой чалме посветил на меня фонарем, и Сауд сказал: «Этот мальчик — мой провожатый. Он смекалистый и надежный».
Тогда шейх даркава обратился ко мне. «Мир тебе и благоденствие, — сказал он. И добавил: — Придет день, и ты послужишь делу освобождения правоверных. Но сегодня вечером ты будешь ждать Сауда возле усыпальницы Сиди Касема, размышляя о жизни этого великого святого».
Сауд вошел в дом, и дверь за ними обоими закрылась.
Вначале я последовал совету шейха. Но ум мой слаб и мало образован. О Сиди Касеме я знаю только, что он был сыном правителя и что, оставив все, он удалился в этот пустынный край. Сведений этих явно недостаточно, чтобы долго думать о нем.
Взошла луна, и все вокруг преобразилось. Я спустился на берег и принялся резвиться в волнах и на песке. Потом я вновь взобрался на вершину дюны и уселся среди диких олив. Я стал мечтать и даже сегодня не мог бы сказать с уверенностью, видел ли я сны или же грезил наяву. Я воображал себя товарищем и неизменным спутником Сауда. Это было словно чудо, и мне сделалось так хорошо от этих мечтаний, что я очнулся, только когда солнце стояло уже довольно высоко.
Я побежал к бедному домишке возле гробницы Сиди Касема. Дверь была открыта, но внутри никого не было — ни шейха даркава, ни моего друга Сауда. Лишь следы их остались на песке. Очень скоро следы разошлись в разные стороны, а потом, на твердой земле, и вовсе исчезли.
Я почувствовал себя одиноким, покинутым, разочарованным. И тут мне вспомнилась лечебница доктора Эванса, и я со всех ног помчался в Танжер.
Вы, должно быть, уже забыли, друзья мои, как дорог мне был тот маленький ослик, которого я привел в лечебницу доктора Эванса. Что ж, ничего удивительного, ведь и сам я долго не вспоминал о нем. Но на обратном пути чувства, которые я из стыда перед Саудом презрел и выкинул из своего сердца, вновь одолели меня и, как огнем, опалили мне душу. Я мысленно увидел изможденного, израненного ослика, привалившегося к стене постоялого двора, увидел его беспомощные доверчивые глаза и вспомнил о том, как я выхаживал его и как он нуждался во мне. Чувства сострадания и привязанности снова обрели надо мной власть, и я бежал все быстрей и быстрей, пока вконец не выбился из сил.
«В эту минуту он, может, умирает… Или уже умер… Торговцы падалью прибрали его к рукам… И все из-за меня… Я обрек его на смерть… Я оттолкнул его… Я отрекся от него…»
Вот что не переставая твердил я себе по дороге в Танжер. Сам не знаю, каким образом мне удалось так быстро вернуться в город и там, все ускоряя бег, добраться до лечебницы доктора Эванса. Но когда я оказался у ее стен, от страха, еще большего, чем усталость, я едва дышал, и мне пришлось долгое время ждать, прежде чем я смог двинуться дальше. Наконец я переступил порог лечебницы и, не теряя времени на розыски доктора Эванса, сразу направился в конюшню. Дверь была закрыта. От волнения руки мои ослабели, и мне лишь со второй попытки удалось ее отворить. Я почти был уверен, я чувствовал, что мой ослик умер, и другое больное животное уже заняло его место.
Очутившись в конюшне, я окончательно убедился в этом. Там в подпруге стоял какой-то ослик, но он так твердо держался на ногах, у него был такой ясный взгляд и так светились его глаза, что прежним осликом он уж никак не мог быть. Я в нерешительности приблизился к нему. И тут вдруг, о друзья мои, он стал реветь — да так приветливо, весело! Он зашевелил ушами и потянул ко мне мордочку. Он узнал меня, он меня принял, он был мне рад!
Но и тогда я не поверил своим глазам. Я чувствовал себя слишком виноватым, я слишком долго уверял себя, что произошло несчастье. И только один человек мог меня в этом разубедить. И я осмелился прервать работу доктора Эванса — он в это самое время накладывал гипс на сломанную лапу собаки. Я думал, что он будет сурово упрекать меня, но целитель больных животных мягко сказал: «Ты вернул ослика к жизни. Теперь он вне опасности, но раны заживут не скоро, если за ним не будет тщательного ухода. Здесь ни у кого нет на это времени. А сам ты хочешь заниматься им?»
И я воскликнул: «Да пусть у меня руки-ноги отсохнут и всемогущий Аллах покроет мое тело язвами, еще более страшными, чем у ослика, если я снова покину его, пока он не станет здоровым и сильным, каким никогда прежде не был».
Я кинулся в конюшню, и ослик снова заревел от радости и зашевелил ушами. Я прильнул к нему, и у меня все сжалось в груди от счастья.
А чуть позже пришел доктор Эванс и принес большое количество лекарств. «Теперь нужно, — сказал он, — чтобы омертвелая шкура поскорей сошла и вместо нее наросла новая». И он объяснил мне, как накладывать мази и делать перевязку, как присыпать раны порошком и удалять гнойные корки. Конечно, все эти процедуры были довольно сложны, но когда я вспоминал, что мне приходилось делать для ослика в первые две ночи, все остальное представлялось мне на удивление легким.
