Берш…
Он обернулся, чтобы посмотреть, на месте ли почетный эскорт. Он был на месте: на борту «БМВ», несущегося на всех парусах. Власти были с ним крайне предупредительны…
«Кадиллак» какое-то время ехал вдоль величественной стены, затем свернул и устремился вверх по дороге, которая вела к крепости. Над входом развевался новый флаг — красный с синими звездами: революция и надежда. Во внутреннем дворе — на бывшем рынке рабов — вдоль стен росли дикие розы и скучал на солнышке бронеавтомобиль. Компанию ему составляли два мотоцикла и сидевший по-турецки военный в поношенной и неухоженной форме — одном из печальных слепков с формы бывшей британской колониальной армии.
Руссо миновал белый туннель и вошел в кабинет, владелец которого элегантной рукой указал ему на кресло.
Начальнику полиции Хаддана на вид было лет пятьдесят, но его взгляд, казалось, наблюдал еще за сотворением мира и всеми последовавшими за этим досадными событиями. Лицо у него было аристократичное, тонкое, оно отличалось тем выразительным отсутствием выражения, которое наводит на мысль о тайнах, недоступных глубинах, секретных знаниях, об исключительном и изощренном уме, от которого никто не может ускользнуть или отбиться. Нос, сам по себе немаленький, смотрелся на столь тонком лице особенно внушительно. Крючковатый, острый, он, казалось, обладал своим собственным характером: это был нос, который нельзя было квалифицировать иначе, как безгранично проницательный. Ноздри же были откровенно вывернуты наружу, но это, похоже, была первая и последняя откровенность их обладателя, господина Дараина. Практически голый череп. Это лицо некогда, наверное, видели позади трона персидских шахов…
У него за спиной на стене висела репродукция автопортрета Рембрандта. Картина была частью нового имиджа — и нового мышления — Хаддана. Эти прокламации современной веры, веры в культуру, присутствовали во всех официальных учреждениях. Никаких лубочных картинок: лишь вершины гуманизма, искусства, поэзии и музыки. Даже марки, напечатанные в Голландии, воспроизводили шедевры амстердамского Риксмузеума…
— Берш, — сказал Руссо.
Пустыня окружала его своим небытием и на всем пространстве от Индийского океана до садов Сирии выжигала всякий намек на нечистоту. Ветер наполнял его ноздри, жаждавшие самого нежного из всех запахов, запаха абсолютной наготы. Это был голый ветер, столь же чистый и умиротворяющий, как молитва или источник; он не нес с собой ни малейшего следа материи, ничего, кроме жаркого и торжественного обещания вечности.
Он направил своего верблюда к вершине бархана. Ему приходилось держать обе ноги в стременах, так как с годами тело его высохло и утратило былую гибкость, и он не мог больше ездить верхом на манер бедуинов, подобрав под себя ноги.
Это был верблюд вашиба, самая сильная и рослая порода во всей Аравии, та, что была выведена в Хиджазе и привела к победе воинов Ибн-Сауда. Бурдюки, свисавшие по бокам животного, меняли форму в зависимости от времени суток и жара солнца; они раздувались, прерывисто, тяжело дышали, вздыхали, как чудовищные легкие, медленно покачивались в такт неспокойной утробной жизни, и к поту на коленях у вашиба примешивались капельки водного конденсата.
Достигнув вершины бархана, верблюд остановился и, высоко подняв голову, окинул медленным взором все вокруг, время от времени слизывая с удил остатки соли. Вашиба всегда сами останавливаются на высотах. Всадник застыл в седле, поднеся руку к глазам. Ничего. Бесконечное однообразие песка медового цвета, переходящего против света в охру, барханы без конца и без края, с неспешной грацией струящиеся в волнах жара. Море бога. Оно насыщало душу всадника покоем.
Два его спутника спешились и тоже вглядывались в горизонт.
По-прежнему ни следа сокола.
Сегодня, когда уже рассвело, они подстрелили газель. Добычу заметил сокол и указал на нее охотникам: он опутывал ее воздушными арабесками до тех пор, пока они не подоспели и не убили метавшееся во все стороны животное, которое билось в невидимых и нематериальных сетях, пытаясь уйти от роковых знаков, очертивших круг над его жизнью. Трое мужчин поджарили газель на ветках колючего кустарника, из-за чего мясо приобрело запах тмина; утолив жажду молоком верблюдицы, они заняли отсутствующее в этих краях время обсуждением других соколов, сравнивая, у которого острее глаз и который настойчивее преследует добычу; затем они снова двинулись в путь в вечных поисках небытия, побуждавшего их идти за собой: это была любимая игра небытия, в которую оно всегда играет с теми, кто мечтает о бесконечном. Но с каждым шагом верблюда бесконечность пряталась и вместе с тем выдавала свое присутствие: пустыня не переставала осыпать верующего обещаниями, сдержать которые не могла. Для этого нужно было идти дальше, туда, куда не доберешься на верблюде, пусть даже и вашиба… Манящая беспредельность непрестанно звала и повелевала, но ближе к ибна было уже не подойти. Слово ибна не имеет точного значения и используется шидитскими гази как намек на существование тайной истины, выразить которую, не предав при этом ее природы, не дано.
После того, как он заметил газель и привел охотников к добыче, сокол вернулся на свое привычное место на левом плече хозяина. Полуприкрыв серые глаза, он вобрал голову в перья и в дальнейшем оставался безучастен как к земле, так и к небу. Жара отдала им свой приказ, потребовав — с властностью часового, защищающего королевство от непрошеных гостей, — чтобы они остановились, они повиновались и остановились. Они поставили черный шатер шахиров, и когда они заснули, сокол улетел, а выспавшись, они вновь сели в седло. Человек, с рассвета преследовавший свое наслаждение, теперь нетерпеливо вглядывался в небо, он горел желанием увидеть, как в сияющей пустоте появится черная стрела, он улыбался великолепию солнца. Он почитал этого властелина, своим царственным блеском и победоносным шествием сохранявшего связь со всеми клинками ислама и всеми саблями исламских завоевателей.
Всадник был из тех людей, что всегда стремятся жить вне себя, в предмете своих желаний. Его терзал всепожирающий духовный и физический голод, которому одно лишь действие и утоление не давали стать отчаянием. Все грезы должны были обрести плоть, а плоть — получить немедленное удовлетворение. Он считал, что его грезы приходят из иного мира, и видел в них веления судьбы. А еще он считал, что западная цивилизация отвращает человека от истинной его природы: тем самым она несет в себе зародыш собственного исчезновения. А когда она исчезнет, мир будет принадлежать тем, кто сумеет сохранить невредимыми свои связи с истиной: инстинкт власти и инстинкт смерти. Прошлой ночью грезы о власти и смерти наполнили его неотвязным, всепожирающим желанием и не дали забыться сном, и, едва проснувшись, он устремился к единственной возможности утолить это желание.
Он мог бы отправиться в Шибан и там, в квартале, отведенном для наслаждений, получить желаемое обычным путем. Но ему были глубоко противны профессиональные ласки, которые достаются легко, без сопротивления, без завоевания. Насилие во все времена было верным спутником меча.
А кроме того, он был уже слишком стар, чтобы идти против своей природы. У него больше не было времени на «что-то приблизительное». Ему требовалось господство и беспощадное подчинение, в духе былых времен, в духе завоевателей… Необузданность безжалостно навязываемого грубого объятия. Это как различие между прохладным источником оазиса и глотком воды из-под крана.
Верблюд фыркал, увязал в песке, оскальзывался, пробовал почву, ища надежную точку опоры, чтобы спуститься.
Но всадник удерживал его и насыщал свой взгляд невидимыми царствами, что простирались там, за горизонтом.
К востоку это были Хадрамаут[49] и Оманский залив. На северо-западе лежала Мекка и ближе, в каких-то пятистах километрах, начинался древний Йемен Счастливой Аравии. На юге возвышались горы Хаддана.
Всадник ненавидел новый Хаддан — собак без хозяина. Он ненавидел его всей душой. Его безродные правители предали худа — путь, указанный Кораном.
У них не было ни породы, ни чести. Отвратительная помесь нубийских рабов, индийских неприкасаемых и иранских нищих… Размножаясь как крысы, они меньше чем за столетие стали хозяевами страны.
Перед ним простирались три тысячи километров песка. Под этими барханами спали вечным сном римские легионы Аэлия Галла[50] и христиане Первого крестового похода Рено Шатильонского.[51] Несколькими годами ранее он обнаружил их останки, увидевшие свет после восьми веков хамсина.[52] Иссохшие тела походили на порыжевший и почерневший пергамент, но доспехи и мечи были такими же чистыми и блестящими, как в 1206 году. Некоторые приняли смерть от собственного кинжала, чтобы избежать беспощадного солнца и пытки жаждой.
