Имя тебе - повелитель Тьмы!
Ты - Пионерский Орлёнок, птенцом себя мнишь, а лет тебе больше, чем самой молодящейся балерине Московского Театра Поднятых Выше Головы Ног!
В праздности жизнь проводишь, а мог бы с пользой, соответствующей твоей должности парящего орла".
"Дедушка, научи меня мудрости Египетской! - я взмолился, даже клюв свернул потешно, чтобы старец развеселился, обожаю людей смешить; до встречи со схимником полагал, что высшее предназначение орла - потешать. - Как я пользу пойму, если мысли только о темноте, об отсталости обезьян - с облаков в меня обезьяны палками и бананами швыряют, китайские летающие обезьяны, разговаривают даже и иероглифы при случае на моей спине пишут раскаленными иглами.
Если пользу пойму, то и до Истины дойду в свинцовых сапогах завоевателя Польши".
"Не зверей, не птиц, не гадов морских когтями подцепляй, мироед!
Убил бы тебя, да болезненно руки отзовутся, а железобетонное сердце моё покроется толстой коркой льда, равнодушия, неполиткорректности.
Истину в поле ищи, хватай когтями, поднимай на - недосягаемую для хулы - высоту, сбрасывай на колья, на пики, на ростки молодого бамбука, а затем налетай коршуном, терзай Истину, представляй себя в роли дракона на именинах Годзиллы.
Сожри Истину - она в тебя тогда переместится, и ты станешь Истиной, узнаешь Цель своей Жизни, осуществишь не только свою сковородочную мелкопоместную мечту, но и мечту сотен поколений Пионерских Орлят". - Старец замолчал, но посохом мне отвешивал оплеухи - снайперски попадал по щекам, волшебник Дурдолио.
Я хотел спросить - как распознАю Истину среди козлят, зайцев, кур и лисиц, но не успел, АХ! досадно, до сих пор себя укоряю, за то, что не успел; на бал придворный успел, а спросить старика волхва - сердце надорвалось моё - не успел.
Старик с дикими воплями гуся мальчика Нильса: "Зеленуха! Зеленуха!! Зеленуха!!!" - вырвался из моих братских объятий, исчез в черном тумане с запахом серы и угля.
Без связи с прошлым, без обрывочных мыслей о нашем общем деле в поисках Истины, без детских улыбок, а улыбка ребёнка - обязательна в нашу эпоху, без улыбки ребёнка политик не взойдёт на пьедестал почёта - исчез старый, раскаленная сковорода ему ложем.
Я искал Истину, скорбел - не отличал Истину от зайчатины, наверно потому, что неграмотный, кружкИ ликбеза не посещал, в избу читальню не заглядывал, балеринам на ягодицах не писал амурные стишки.
На стройку века устроился в печали, рыл Беломорканал - лопатами, кирками, тачками искал Истину, словно меня снегом занесло.
Но голодный, общипанный, презираемый вертухаями и английскими барышнями, чувствовал в то время - в снегах и лишениях - необычайный душевный подъем, потрясающую радость, которую не получил позже в неге, тепле, пирах с балеринами и балеронами в пуховых платочках.
В дырявом бараке - всем ветрам назло - накрывался телогрейкой, под голову - валенок - и сны приходили мне радужные, счастливые, дорогие, с румяными здоровыми купчихами, похожими на летние помидоры.
Подружился с коллегой по кайлу - тонкий юноша с очами эльфа, поэт, романтик, искатель Истины, как и я.
Наши койки стояли рядом, и по ночам - когда Звёзды протягивали лучи к питейным заведениям - я беседовал с товарищем Александром о грядущей Заре всеобъемного Счастья, когда каждому - по потребностям, а от каждого - по возможностям.
Иногда я ловил себя на постыдном - хотелось прижать тонкую натуру Александра к своей груди, приласкать, напитать его нерастраченным теплом Орлиной души.
Много сильных черт у Александра, но одна - непростительная слабость - не любил он мыться, никогда не ходил в рабочую баню; не признавал мыло душистое хозяйственное.
Казнил бы друга за негигиеничность - от которой происходят тиф со вшами, туберкулёз, чахотка, - но каждый раз лучики доброты из очей товарища по лопате останавливали меня, укоряли, говорили, что я буду повинен в смерти трудоголика.
"Не чёрт ли он в обличии копателя Беломорканала?" - я разглядывал Александра, ощупывал по ночам его голову, искал рога; ягодицы потрогать поначалу стеснялся - боязно, не по-орлиному, когда просто так, по-военному моя когтистая лапа да между белых натруженных ягодиц комсомольца - горы возопят от моей непринужденности.
Александр сторонился агитаторов, землю из тачек выкидывал на отшибе от комсомольских вожаков, в столовой жалко и запугано улыбался поварам, а я с досадой подкидывал баланду в миску стыдливого до судорог друга.
По вечерам он выискивал на деревьях виноградных улиток, накрывал каждую тонким слоем соли, проглатывал, жмурился, говорил, что улитки - устрицы, только намного дороже, потому что устрица похожа на вагину, а улитка - символ поцарапанного сейфа с драгоценностями.
Осуждал учетчиц в парандже, говорил, что под паранджой может спрятаться хулитель, враг, который дождется удобного момента и засыплет Беломорканал абрикосовыми косточками, а сверху наложит в три ряда трупы рабочих.
Меня настораживала запуганность Александра, его стремление пройти мимо пьющих и хохочущих друзей по лому и лопате, преступников в прошлом, а в настоящем - хирургов земляного дела.
Александр сломал палец, а мы не догадывались о беде, пожимали ему руки, и - если думать о мужской крепкой дружбе с точки зрения амстердамцев - закрывали ему глаза комьями земли.
По пятницам я гнал Александра в баню еловым веником, а он - подобный пугливой серне, чувствительным сердцем почуявшей нечестность в наших отношениях - убегал в маковые поля, осуждал мои резкие горилльи суждения.
На Беломорканал часто заглядывали гориллы - умытые, причесанные, в блестящих новых итальянских туфлях, сторонники здорового образа жизни с японскими гейшами.
Глаза у горилл наглые - по десять тысяч за глаз гориллы, а глаз человеческий ничто не стоит, даже Человек в Маске не ценится, если он не горилла.
Перед Рождеством я выпил канистру браги, разохотился, разрумянился, ослеп на полтора часа, а, когда прозрел - задумал затащить Александра в баню и помыть - друг моет друга, не в морге же мы, а на производстве Канала.
Может быть, Александр стремится к ответственной должности бригадира? карьерист, но немытых в бригадиры не берут, а называют немытых - невнимательными вертухаями, двоедушными двоякодышащими драконами.
Александр уже спал после трудового дня, а меня брага поднимала, подбрасывала, и казалось иногда, что я не просто Пионерский Орлёнок с переходящим красным знаменем в лапах, а - резиновый мячик, завёрнутый в блин.
Я замаскировался под зайца - ловко, не узнала бы меня даже родная мама орлиха, а она знала толк в военной маскировке - воровала тушёнку из походного котла артилеристов.
Получала и раздавала оплеухи старшим и младшим сержантам, похожим в гневе на Буратину.
Вспомнил маму у кровати Александра, закручинился, буйную голову на грудь с перьями повесил, даже возникла мысль - если не кайлом по темечку, то - хотя бы когтистой лапой - отвесить оплеуху другу Александру.
Но проснётся, разрыдается, попытается вернуть потерянный сон, и тогда я уже не затащу его в баню, не омою вшивое тело товарища - почему-то от Александра не воняло мертвечиной, хотя и не мылся.
Я приподнял мешковину, которой укрыт Александр - небом бы укрылся, романтик, но мешковина спасала от поругания холодом, от злоупотребления властью.
Александр спал в ватных штанах, залатанных, пропитанных машинным маслом и свежей землей, умилительно похож на землеройку.
Я невольно залюбовался губками-бантиком друга, но взял себя в рабочие руки - ещё миг и смалодушничал бы, отступился от затеянной помывки - и потащил штаны рабочего парня вниз, раздевал товарища - не в одежде ему в бане мыться; он не Восточная женщина.
Ах! Горе мне, биологически непросвещённому, тёмному, как вакса.
Потолковал бы с другом по душам, но - О! Ужас! Вампиры лесные и американские слетелись в мои мысли, кусали разум, мешали построить мысли в одну логическую цепочку заключенных.
У Александра отсутствовали гениталии - страх, успех нейрохирургов Саратова.
Вместо причиндалов - разверстая рана, страшная в своей непредсказуемости, даже не клялась в верности мне рана Александра.
Я подумал, что рана между ног друга - вход в ад.
Никогда не видел обнаженных женщин, не знал, что у них под одеждой строение иное, чем у мужчин, горбатых по понятной просьбе лукавого.
Я закрыл лицо руками, выбежал из барака, разрыдался с вздохами томления; переживал за трагедию Александра без причиндалов, поруганного Судьбой.
И робость товарища в столовой, нежелание - от скромности - ходить в общую баню, встали в одну золотую цепочку вещизма.
Весь следующий день я уклонялся от разговоров с Александром, не хотел причинить ему душевные страдания своим понимающим взглядом Правдолюба.
Страшно мне, даже три раза тачку с землей переворачивал не в нужном месте, душно мне на морозе, а в глазах плавало кровавое Солнце с раной Александра по диаметру - адская рана с рваными краями, будто ржавой тупой пилой разрезали ногу конокрада.