«Что? — спрашиваю я не в силах поверить. — У меня есть такой дядя? Как Образцов?»
«Ну, может быть, не как Образцов. И театр, надо полагать, нечто совсем иное. Я ведь и сам там не был. Но дядя есть. И кукольный театр тоже есть...»
В силу исторических причин мечта познакомиться с кукольником дядей представилась лишь летом сорок первого года, но, опять же в силу исторических причин, осуществиться, ей было не суждено: немецкая армия вступила в Вильну уже на третий день войны. Бедный дядя! «Единственный в нашем серьезном семействе, кому посчастливилось всю жизнь играть в куклы», — говорил мой отец. О судьбе его я узнал спустя многие годы. Когда подошли немцы, он оказался в несметной толпе беженцев, рискнувших пешком покинуть город. Но на их пути к востоку оказались заградительные отряды НКВД. Вглубь советской территории пропускали только тех, кто имел документы на русском языке.
«Да. Да, так оно всё и было, — подтвердил Гершкович-кукольник. — Так оно всё и было. Я поменял свой паспорт за неделю до войны. Я вообще не уверен, что он имел с собой паспорт. Ведь он ушел прямо из театра. Он день и ночь проводил в театре. Я позвонил ему и сказал, что надо быстро уходить. По ошибке он надел лаковые концертные туфли, которые стояли у него за кулисами. Вы же понимаете, во что они превратились через два-три часа. Мы так обрадовались, когда увидели русские войска. Я первый протягиваю паспорт — и оказываюсь за спиной у красноармейцев. А ему говорят: нельзя. Я хочу вернуться, но назад тоже не пускают. Там была такая толкотня — тьма народа, крик, плач, одни туда, другие сюда. Он помахал мне рукой и крикнул: „Ничего, скоро увидимся!“ И пошел обратно в город. В своих концертных туфлях. Вы меня понимаете? Столько лет прошло — и каких! — а я всё живу с этим...»
Его красные морщинистые веки были влажны.
Мы обнялись.
Гершкович потоптался минуту, словно раздумывая, не рассказать ли еще что-нибудь, потом кивнул каким-то своим мыслям, махнул рукой и, шаркая, направился к выходу.
Кто-то сзади легко коснулся моего плеча. Я обернулся и увидел Асю.
«Видишь, совсем седая, — Ася улыбнулась и провела рукой по своим коротко остриженным волосам. — Только не говори сколько лет, сколько зим или вот где довелось встретиться. Давно ты здесь?»
«Четыре недели. А ты?»
«Тридцать лет».
«Ого! Старожилка. Как же ты сумела уехать в ту пору?»
«Долгая история. Сразу не расскажешь».
«Пройдемся немного, поговорим?»
«Что ты! Мне еще домой добираться. Я ведь не здесь живу — в Герцлии. Может быть, в гости приедешь?»
«Если позовешь».
«Если позову...»
Она засмеялась. Глаза у нее были прежние — радостные.
Много лет назад (наверно, двадцатью годами раньше, чем я впервые попал в Израиль) мне приснился странный сон. Я и еще какой-то человек идем вдвоем берегом моря, у самой воды. На нас белые хитоны, на плечи накинуты грубые шерстяные плащи. День хмурый, небо затянуто унылой серой пеленой. Море у нас по левую руку, по правую — обрывистый берег. Наверху, над обрывом, время от времени возникают белые прямоугольники домов. Мы идем быстро, поспешая, почти бежим. Нам угрожает что-то. На ходу мы горячо, жестикулируя, беседуем о чем-то. Не просыпаясь, я напряженно пытаюсь осмыслить то, что мне снится. И, все так же, не просыпаясь, вдруг сознаю, что дело происходит в первый день недели после распятия Христа на пути в селение, отстоящее стадий на шестьдесят от Иерусалима, называемое Эммаус, и что мы двое не иные кто, как Лука и Клеопа, разговаривающие и рассуждающие между собою о всех сих событиях. В Евангелии от Луки, где рассказывается об этом, поименован, впрочем, как известно, только Клеопа, имя Луки называет предание. Кем из этих двоих был я, в моем сновидении определено не было: в сновидении я был я, содержание же его приоткрывалось мне также во сне как бы попутно картинам, которые являлись в моем воображении. Какое селение стоит ныне на месте Эммауса, упоминаемого в Евангелии, исследователям выяснить пока не удалось (или: выяснить уже не удастся). Высказывалось несколько предположений, в одним из этих селений некогда был даже возведен храм на месте дома Клеопы. Если так, цель путешествия делается понятной и оправданной: становится ясно, куда, чувствуя возникшую опасность пребывания в Иерусалиме, поспешили после Голгофы ученики Христовы. Беседуя, мы торопливо идем берегом, но я, по-прежнему не просыпаясь, удивляюсь шевелящемуся слева пространству воды: известна старая поговорка, что в Иерусалиме есть всё, кроме моря. Вдруг, уже по правую руку, впереди возникает остроконечная песчаная гора, на ее вершине высится ослепительно белый храм. Невысокий — в человеческий рост. Мне сперва даже кажется, что на вершине горы стоит человек в длинной белой одежде. Мы устремляемся к чудесному видению, но по мере того как мы приближаемся храм исчезает. Не сразу — постепенно, будто медленно истаевая в воздухе. Что-то (не помню уже) будит меня, я просыпаюсь разочарованный, как мне кажется, незавершенностью увиденного, но тут же начинаю думать, что в образах сновидения весьма точно передана любимая мною евангельская история: на пути в Эммаус этим двум ученикам является с вестью о своем Воскресении Христос, Которого они вначале не узнают (глаза их были удержаны), когда же, наконец, узнают, Он стал невидим для них...
В жизни каждого есть сновидения, которые не уходят из памяти.
Ася ждала меня в Герцлии на автовокзале.
Вокруг толпилась стайка молодых людей, юношей и девушек, похожих друг на друга, — смуглые лица, черные прямые волосы, — уже издали я различил из окна автобуса Асину седину. Это были филиппинцы, обычный тогда обслуживающий персонал гнездящихся возле Герцлии вилл иностранных посольств.
«Обидно, но я не могу тебя сегодня позвать к себе, — сказала Ася. — Из армии приехал сын, всего на сутки. С ним подруга. Не хочется мешать. Да они и по-русски не говорят».
Я, признаться, не знал, огорчен я или обрадован этим обстоятельством.
«Ну, вот, то дядя Рува, то сын, — грубовато отшутился я. — Кстати, что дядя Рува? Уехал в Читу?»
«Уехал, уехал. Работал там бухгалтером в управлении сельского хозяйства, А когда произошли события на китайской границе, ужасно перепугался и возвратился обратно в Ригу. Да его уже и нет давно. Совсем нет».
Филиппинцы шустро, как птицы, заполнили автобус, он тронулся в обратный путь.
«Посидим в кафе? — предложила Ася. — По крайней мере что-то новое: мы с тобой ни разу не были в кафе».
«Да, с тобой я только целовался, — по глупой привычке я выруливал беседу в ненужно опасном направлении. — Пиво я пил с другой женщиной, даже помню, как ее зовут».
Мы свернули в первое попавшееся заведение и, не мудрствуя, заказали пиццу.
«Хороший у тебя сын?» — спросил я. Глупее вопрос придумать было трудно.
«Замечательный. Преподает в школе математику, физику.Отважный турист . Он живет в Бер-Шеве, совсем на юге, а служит здесь. Мелуим — слыхал, может быть? Каждый резервист должен в определенные сроки отслужить несколько месяцев».
«Но если есть сын, значит должен быть и отец?» — в эти минуты я с непонятным упорством будто сдавал зачет по выявлению собственной глупости.
«Отца нет...»
Ася была непостижимо терпелива.
Она помедлила и прибавила: «Совсем».
Но я уже по ее лицу знал, что она скажет это.
Она задумалась, будто припоминая что-то, и прибавила еще: «Тут — недолго».
Красивый парень за стойкой, похожий на какого-то известного киноартиста времен итальянского неореализма, ловко перекидывал с ладони на ладонь комок теста, разминая и утончая его. За его спиной краснел растопленный очаг.
Наша пицца была между тем готова. Такой вкусной пиццы мне, кажется, пробовать еще не приходилось. Ася, впрочем, почти не ела — так, лениво вытаскивала иногда вилкой какой-нибудь фрагмент начинки.
«Аня живет в Риге, — рассказывала она. — Мы разошлись совсем. Не то что поссорились. Просто тридцать лет для разлуки очень большой срок. Тем более, что я живу в Израиле, — здесь свои, ни на чьи не похожие проблемы, здесь у людей иной, чем где-нибудь, опыт жизни... А вот сын ее — помнишь, этот малыш, Давид? — он в Штатах, солидный господин, биохимик, будущий нобелевский лауреат...»
Когда я разделался с пиццей, Ася предложила:
«Пойдем, прогуляемся вдоль моря. Смешно: там, на Взморье, мы ведь и у моря ни разу вместе не были...»
Я, как это часто бывало со мной, вновь увидел медленно светлеющий прямоугольник окна, темные стволы сосен, сияющие глаза совсем рядом с моим лицом, кофточку, белеющую в сумраке комнаты... «Ася, — сказал я и взял ее руки в свои, — была долгая жизнь и в ней много всякого. Но иногда мне кажется, что всю жизнь я любил только тебя»...
