…Мой первый муж был гениален в постели, и только. Мой второй муж так же был гением, но интеллектуального порядка: я не выдержала ни того, ни другого Большого Спорта.
Первый брак подарил мне массу тактильных-и-не-только-ощущений и экспериментов. Мой второй муж взял меня книгами, которые нельзя нигде было найти, фильмами, которые нигде нельзя было увидеть, словами, которые нигде невозможно было услышать.
После рождения Вероники я поняла, что быть Гениальным Человеком и Нормальным Мужем — едва ли совмещаемое, как приличный санузел, понятие. И через десять лет его разделила, облегченно вздохнув, упразднив мужа; оставив Человека.
Но любви-то, черт возьми, хотелось. И в сорок, и в сорок два, и… Ах, как же ее, подлой, хотелось всю жизнь! А жизнь проходила, и все время — мимо, и я работала завлитом, и пыталась «воспитывать Веронику» так, чтобы у нее не оказалось когда-нибудь «моих проблем».
Я помню это лицо — лицо, различимое в толпе среди сотен тысяч лиц. Боюсь, что не преувеличиваю. Боюсь, я еще узнаю его по запаху. Оно пахло совершенно по-особенному: Совершенством. Это не приедается.
Я помню совершенство — под низким небом Кристианзанда. Вы знаете, что такое низкое небо?
…На исходе сна и лета,
На границе тьмы и света.[4]
По-английски это звучало так:
…As an outcome of Slumber and Summer,
On the border between light and darkness…
На завтрак был козий сыр и клубника — никогда не ела ничего лучше, и… -
…Тишиной наполнен дом,
Шелест крыльев за окном.
А еще шелест-хруст сушеной рыбы: у нее вкус соленого моря под полярным солнцем; как избежать банальностей?
Ингвар Ларсен. Очень распространенные имя и фамилия. Как Иван Петров. Но не как Тургенев. Да и мне тургеневскую девушку не хотелось из себя корчить. Тем более в возрасте, который давно умалчивается.
Ингвар Ларсен. Чиновник от искусства. Директор Кукольно-драматического театра. Неплохой пианист. Почему он выбрал меня из десятка актрис нашего театра — меня-не-актрису — не знаю. Почему я из десятка актеров не нашего театра выбрала его-не-актера — тоже не знаю.
Почему он. Почему я. Какая разница. А как нам завидовали! Как его, Ингвара Ларсена, хотели другие! Хотели получить. Я — получить — не хотела. Я, быть может, хотела уже что-то и отдать.
На банкете после премьеры, их премьеры, мы долго болтали и хохотали; я начинала забывать о нескольких десятках не очень счастливых лет. Еще мы танцевали; он рассказывал что-то про джазовый фестиваль в Конгсберге. О фестивале Ибсена в Гримстаде. О ночном северном солнце у Лафонтенских островов. И еще, еще — уже не помню.
Мне было интересно, правда! Мне, вовсе не обделенной мужским вниманием и поездками, мне показалось, что — блин! Да вот же оно — счастье! Стоит напротив, в голубой рубашке, в таком же свитере из толстых ниток, и смотрит на меня!
Пошли флюиды. Пошел провожать.
— Можно целовать твоя рук, Инга? — спросило Счастье, снявшее очки, и ставшее от этого слегка близоруким.
Он целовал «моя рук» все десять суток, пока наша провинциальная публика тешила себя Фестивалем норвежской культуры. Мы избегали банкетов, убегая в город. Он ни большой, ни маленький — город. Я показывала Ингвару церкви, реку и те немногочисленные места, которые не стыдно показать иностранцу. Учила сносному русскому. Он исправлял мой английский и что-то непонятное чертил зонтиком на песке.
Я тогда совершенно забыла про дочь; дочери, впрочем, было восемнадцать; дочь уже могла без меня обойтись, — по крайней мере, делала вид.
Я ночевала у Ингвара в гостинице с видом на пыльный Петровский проспект; Ингвар первый сказал… на самом деле, какая разница, кто первый.
— Ты покажешь мне фьорд, Ингвар? — старалась не хлюпать носом я, провожающая на вокзале норвежскую делегацию.
— Я пришлю тебе вызов, Инга, — сказал он, потрепав меня по щеке. — I need you.
— I need you too, — вздохнула я, ощущая, как далеко увозят мое Счастье, и опустилась на самое дно театральных сплетен.
Признаться, я узнала о себе много нового и интересного. «Надо же, — думала, — и это все — я?»
Актрисы не скупились на подробности; впрочем, плевала я на подробности — ведь он позвонил вечером, поздно-поздно:
— How are you? What do you think about?.. I love you, I want you… Don’t worry darling!
— Скажи, что с вызовом?! — кричала я в трубку.
— It’s OK, Инга. Do you like travelling?
— I love you, а не travelling, хотя и travelling — тоже, — смеялась я.
— Йа тозже love, — говорил заокеанский голос, и я водила пальцем по карте мира, прикидывая, насколько далека от нашей провинции сказочная Норвегия.
Вероника смотрела на меня: «Мам, ты что — влюбилась?»
Что могла ответить я ей — еще не любившей девушке с большими карими глазами?
А через три месяца я поднималась по трапу самолета, несущего меня в страну фьордов, шхер и островов. Поднималась, оставляя далеко-далеко изученный мирок, где мне, хоть и весьма водоплавающей, чудом удалось не захлебнуться.
В Стокгольме — пересадка на другой самолет, летящий до Осло.
Ослепленная ландшафтом — сверху, с облаков, — я будто в тумане спускалась с трапа и особым чутьем томилась: где-то рядом машина Ингвара. Впрочем, как мне кажется сейчас… — Берген или Лондон, Ленинград или Калуга — никакой разницы. Как нет никакой разницы в имени: Ингвар, Иван, Иосиф или Йозеф — главное, что это было оно, то самое — и наплевать на загранпаспорт.
Мне было все равно, куда лететь — в Осло или в Тверь. Было не все равно, к кому.
Ингвар машет рукой и, подбегая навстречу, забирает чемодан. Он не тяжелый — мои провинциальные тряпки никогда не отягощали меня.
— I’m wait for you… — говорит Ингвар.
— It often rains, — говорит Инга. — I remember your lips. I want your lips.
— It’s your lips. It’s your man, — краснеет Ингвар.
— What’s a wonderful! — смеется Инга. — I have a wonder! The own wonder!
— Woman-dream. Beautiful.
— Скажи что-нибудь по-русски.
— Йа не очен умею. Йа скучалл.
— Еще.
— Йа очен скучалл по тьебе.
— Еще!
— Йа очен-очен скучалл-скучалл.
— Так не говорят!
— Language problems. Let’s go.
Инга садится в машину. На Инге светлая дубленка, длинный желтый шарф, узкая бежевая юбка. По волосам цвета соломы прыгают норвежские солнечные зайчики. На вид ей сейчас не больше тридцати шести, но это только на вид.
Они едут в Кристианзанд; от Осло до Кристианзанда четыреста километров; они едут быстро; они едут четыре часа и приезжают в дом Ингвара поздно ночью.
Инга слегка обалдевает от дороги, от спящих лебедей в пруде маленького парка и еще больше — от незамерзающей воды Северного моря с благодатным Гольфстримом.
Они любят друг друга всю ночь, все утро и весь день, а вечером он спрашивает ее, не хочет ли она посмотреть дом и сад. Конечно, хочет, только не знает, может ли. Почему не знает? Мышцы болят с отвычки, как-то странно теперь передвигаться, как будто — в невесомости. Невесомость — это не страшно. Это как в космосе. Ты была в космосе? Да, только что. И как тебе? Никогда еще не испытывала подобного ощущения.
Хочешь еще? Да, но могу ли… Ты прекрасна, Инга, ты создана для любви… И как ты это заметил?.. Разве это можно не заметить… Некоторые не замечают… Ты их тоже не замечай… Не буду…
(Осмотр дома и сада откладывается до следующего раза).
Ты проснулась? А ты? Слушай, сколько у тебя комнат? Не помню. А соседей? В доме еще две семьи.
Сколько стекла, сколько света… Ингвар, у тебя рояль. Да, я иногда играю, хочешь?
Белый «PETROF», шикарный белый «PETROF». Холодные скользкие клавиши, черно-белые, как шахматы, как интересно, сколько звуков, как он их только извлекает своими пальцами… Руки пианиста. Сильные, гибкие, мускулистые. Руки пианиста. Ингвар, что ты играешь? Это Григ, «Свадебный день в Тролльхаугене». Я слышу аккорды, я вижу каких-то коней, уносящих меня и Ингвара. Инга Ларсен — звучит, правда? Отец Ингвара — швед, а мать — норвежка. Мать Ингвара — Олине — поливала маленького мальчика водой из кувшина, когда купала. Я также поливала осенью Ингвара водой из кувшина в провинциальной гостинице, когда купала: я подогрела ее в чайнике — горячей не было. Ингвар растрогался и вспомнил про маму. Сейчас Ингвар поливает меня звуками. Я слышу мелодию, поднимающую меня высоко-высоко, очень-очень высоко, выше меня самой. Я помню эту мелодию наизусть; я никогда не училась музыке.
Я смотрю, как его руки летают по клавиатуре. Быть может, это не такая сложная пьеса, но… Как он этими своими пальцами так делает? Как и что он делает? О, Ингвар, кажется, я знаю, что такое невесомость — это твои пальцы. Я люблю, люблю. Я люблю, Ингвар.
Он смотрит в меня. Крышка рояля впивается мне в спину, но я не ощущаю боли. Я люблю, Инга…
