Я выступаю в роли русской женщины, не выступая. Это почему-то престижно — русская; это льстит Ингвару — кажущаяся ухоженной, дама со средним знанием английского, быстро пьянеющая, худощавая.
— Познакомься, Инга.
Знакомлюсь, улыбаюсь; мне не очень нравится в баре, там шумно, я не комплексую, но мне не нравится, когда меня так откровенно разглядывают, я никогда не пью столько пива, в туалете ко мне подходит какая-то женщина и кладет в ладонь бумажку с адресом — меня зовут Карен, я живу недалеко, ты русская, надо же, ты интересная, а я ненавижу мужчин, они такие зануды, Инга, у тебя красивое имя, я хотела бы с тобой встретиться, но я-то люблю мужчин, а какая разница — кого, лишь бы любить, извини, меня ждут…
Я беру Ингвара за руку и ловлю на себе сожалеющий взгляд Карен; может, она и права, и я отчего-то не выбрасываю адрес; Ингвар, давай уйдем, я что-то устала, тебе скучно, нет, мне никогда с тобой не скучно, с чего ты взял, ты ничего не ешь, сейчас, уже идем…
Незаметно для себя я засыпаю, пересчитывая, сколько еще дней…
Утром он везет меня на какой-то горный хутор. Там — ремесленники: по дереву режут, кожи красят; мы долго смотрим на гору, название которой мне так и не удается выговорить; дни смешиваются в огромный цветной радужный шар, по которому ползем мы. Церковь в Тронхейме — совершенная готика, церковь эту называют «королевой норвежских церквей», интересно побыть Королевой, а может, заскучала бы; большие белые дома, мощеные улицы, островное население Люнгер, для животных — домики красного цвета, фьорды, фьорды, фьорды, почти у каждого норвежца своя яхта — не роскошь, а средство передвижения, у Ингвара тоже яхта, даже если бы у него не было яхты, ничего бы не изменилось, даже если бы у него не было Норвегии, Норвегия прекрасна, но Ингвар прекрасней, когда же я сниму розовые очки, они постоянно падают, я их поднимаю, склеиваю стекла, а потом опять ношу, ну без них же скучно, без таких очков, ты опять меня хочешь, надо же, так разве бывает, Игвар, ты настоящий или нет, нет, я игрушечный, неправда, ты настоящий, я хочу, чтоб ты был настоящим, я просто хочу, чтоб ты был, Ингвар…
Северное море — совершенно другое, ни на какое не похожее. Ни на Черное, ни на Балтийское. Оно удивительное — это море, оно же не замерзает, там Гольфстрим, там такие сказочные волны, там трудно не быть поэтом, там такой берег, там даже камни поют, в камнях ведь заложена история земли, там поет история земли — там земля сама о себе рассказывает, так бывает, правда, так было, о господи, неужели это было, я вернулась месяц назад, у нас в городе так холодно, у нас дует из окна, у нас гололед, лампочку в подъезде выкрутили, и писем нет, но он звонил несколько раз, это очень дорого — звонить из Кристианзанда, он приедет в марте, с театром, я уже договорилась с режиссером, да, десять дней, я обросла сплетнями, неужели интересно, всему нашему театру интересно, сколько раз за ночь мы могли и где мы обедали в Осло, им наплевать на «Крик» Мунка — это такая сумасшедшая картина, там человек на дороге кричит, он один, он ни черта в себе найти не может, ему страшно, он кричит, а что ему еще остается — человеку, только кричать, и я с ним кричу, только тихо, бедная Вероника, я даже не приготовила ей ничего, я не могу ничего готовить, мама сегодня чуть не устроила пожар, что делать с мамой, она еще не такая старая, она не хочет ничего понимать, неужели это навсегда, Вероника, как дела, все нормально, мам, ну потерпи, всего месяц, Вероника, я не могу терпеть, такое бывает раз в жизни, девонька, глупышка, не влюбляйся, хотя, нет, ты знаешь, лучше влюбляйся, лучше — так, чем никак, Вероника, Вероника, ты у меня красивая, Вероника, я не знаю, что с этим делать, может, письмо написать, а, Вероника, слушай, дай мне ручку, скорее, пожалуйста, это же ужас, ужас, ужас, я больная женщина, мне надо лечиться, да, мам, надо, да ну тебя…
То, с чем я боролась пару десятилетий, прорвалось, выплеснулось, разбушевалось. Я не знаю, как я жила все это время. Я не знаю, как существовала; в висках стучало; я действительно болела; болезнь любви — очень заразная, трудноизлечимая, я с ней боролась антидепрессантами, это была какая-то яма, глубокая, темная, страшная яма, я перестала мыть полы, в доме был бардак, на кухне — завал, мама чудила, Вероника училась, я делала вид, что хожу на работу — пока в один прекрасный момент остаток мозга не намекнул мне: радоваться надо тому, что это все же случилось, а не ныть из-за того, что сейчас этого нет.
Так вот доползла до марта.
Во мне стали рождаться какие-то строчки. Моя подруга занималась художественным переводом: я отправляла Ингвару конверты со стихами. Он звонил, говоря что-то; как он был далек…
Как близок! Он приехал! Снял номер в гостинице. Я «заболела». Мы не вставали с постели десять дней; я никогда не предполагала, что мужчина может ТАК говорить и ТАК чувствовать. Я же мурчала о том, что самое большое чудо на Земле — стать для другого и Небом, и Солнцем, и Музыкой, и Цветком…
Он уже, кажется, почти все понимал по-русски.
— Я пришлю тьебе вызов, Инга…
И снова — тягучие-тягучие дни и ночи, безобразные, немыслимые, проблемы с деньгами, мам, а как же раньше, а раньше Вероника, доллар дешевле был, мама не хочет ходить в туалет, сплетни, сплетни, сплетни, я должна казаться счастливой, да я же счастлива, у меня же есть Ингвар, а что будет, если его не будет, ну и что, ну и что, скоро лето, он встретит меня в Осло, мы поедем ночью до Кристианзанда, я сварю ему кофе по-венски, мы будем сидеть у пруда и смотреть на белых лебедей в черной воде, в конце концов, я даже согласна на этот шумный бар, какая разница, какая уже разница, Инга…
Я пересаживаюсь в Стокгольме на самолет до Осло. Ингвар встречает меня. Мы едем четыре часа по ночной Норвегии до Кристианзанда. Мне грустно.
— What happened? — спрашивает.
— Все хорошо, — отвечаю. — Я, правда, живу от приезда к приезду. Я, правда, Ингвар, живу…
В этот раз мы посещаем крепость Акерсхюс: сложно выговорить так много согласных сразу, русский язык сложнее, ничего не сложнее, очень милый такой язык, нет, это у тебя милый язык, а крепость построена в 1300 году, все умерли, кто ее строил, и мы умрем, а она все будет стоять, не знаю, мне больно, но я же люблю тебя, почему Норвегия так далеко, нет, это Россия так далеко, если ты сможешь, Инга, давай жить вместе, как — вместе? здесь, вместе, но у меня же мама больная, и Вероника еще в институте, здесь университетское образование стоит минимум пятнадцать тысяч долларов в год, я едва ли смогу ей его обеспечить, да и захочет ли она уезжать, она же такая взрослая уже, а маму куда, Ингвар, приезжай одна, нет, ты не понимаешь, я не могу одна, но и там одна — не могу тоже…
Пристань в Бергене, водопад, церковь, гора Тролльвегген, фьорд, фьорд, фьорд, еще три дня, еще два, еще, еще, еще, Ингвар, ты же приедешь ко мне, да, я приеду к тебе, это будет, будет, будет, будет, главное — самой в это поверить, что будет, и тогда можно жить — так вот в легкие воздуха набрать — и жить, жить, жить усиленно.
Это ведь даже не другой город — это другой мир. Это — через океан. Это — деньги. Я перестаю себя уважать; я плачу вечерами, пока Вероника не видит; я пишу что-то ужасное и не отправляю. Он платит алименты на двоих детей, он может еще содержать меня, но… не мою семью. Не могу же я оставить одну — девушку, дочь! — в этом городе, не могу же я отправить маму — маму! — в дурдом, ах, черт, катись оно все, не могу же я больше, не могу-у-у-у…
Работа, хоть и не слишком любимая, немного вытягивает из этого кошмара: я встаю, причесываюсь, я даже подвожу глаза, да, глаза, и губы, и глажу пиджак, и надеваю колечки его эти, и иду в театр, где не различаю ни кукол, ни людей: все это сливается у меня в одну сплошную биомассу, а может, вообще — мне все кажется? И мама, и Вероника, и мой город, и сам Кристианзанд?
Мой второй бывший приходит ко мне. Я вспоминаю: «Жизнь — это смертельная болезнь, передающаяся половым путем», и соглашаюсь.
Беру больничный и еду к сестре в Питер: в Питере много друзей, но я не захожу к ним: я хожу вокруг да около Финского, я вспоминаю север: это такое направление, а еще бывает ветром, но Кристианзанд находится на юге Норвегии, на юге, где он, этот юг, Ингвар, такое же бывает раз в жизни, раз в жизни, ты тоже любишь, зачем придумали деньги, Ингвар, а, может, мы просто боимся?..
Мы сидим с сестрой на кухне; она живет в районе «Черной речки»; ничего интересного, кроме названия; ничего не остается, кроме названий, их так трудно выговаривать; сестра только что развелась, поэтому действие любить не поймет еще лет несколько.
Это тянулось два года; он приезжал сюда семь раз, я — туда — четыре. Сто недель счастья — это как — много? Мало? Достаточно?
Как-то мы ужинали в нашем провинциальном кабаке. Ингвар выпил; взяли такси. Он был очень, очень пьян и сказал мне ночью, что, видимо, все-таки «не мой мужчина». — Не мой? — He-мой? Кажется, я даже не удивилась: я привыкла ничему не удивляться; все шло к этому — сложно любить через океан, это не для всех, не для нас, но разве «мы» — это «все»?!
